Василий Белов - Кануны
Долго сидела девка одна, ни жива ни мертва, вздрагивая и различая непонятный шепот, глотая горловые комки. Наконец старуха вышла из кути:
— Худо, милая, дело-то, худо. Ну, да уж попробую, что и будет… Ну-ко, с богом. Закрой глаза да полетай домой-то, все к ему. Как звать-то, Миколаем, поди?
Палашка кивнула. Старуха накрыла ее передником, заговорила, где громко, где сильным шепотом:
— Встану я, раба божия Миропия, благословясь, выйду из избы до двери, из дверей во чисто поле, перекрестясь, утренней росою умоюсь, светлой зарею огляжуся, красным солнчем утруся, светлым мисячем подпояшусь… Отычусь я мелкими частыми звездочками. Гляну я, раба божия Миропия, на сторону восточную, ты откройся, восточна сторона! Пораздвинь черное оболоко и оболоко белое, пусти меня, рабу божию Миропию, к морю и окияну… На море Это когда прикрыли? Ее и не прикрывали. Ну а машинное товарищество? А потребиловка? — окияне подойду я к бел-горюць каменю Алатырю… Под тем каменем сокрыта могуцая сила, нет этой силе могучей конча. Выпущу я эту силу на добра молодча Миколая, на все суставы и полусуставы, на костоцки-полукостоцки, на жилы и полужилы, напущу эту силу к ёму в ясные оци, за румяные щеки, в белую грудь и во ретивое серчо, в руки и ноги… Будь ты, сила могуцая, с Миколаем добрым молодчом неисходно, жги ты, сила могуцая, ево кровь горецюю, ево серчо кипуцёё на любовь ко красной девиче Палагие Еграфовне…
Старуха в изнеможении обеими руками оперлась на лавку:
— Ишь как тянет в горле-то, волокёт, вытягиваёт… Не поддается, матушка. Никак не опускает ево цюжая-то сила.
Палашка вся сжималась и дрожала под холщовым покровом. Старуха вновь, но еще тише и напряженней зашептала:
— Не стихай ты, сила могуцая, в Миколаевом серче, будь ему красна девича Палагия на всю жизнь, ницем би ён, доброй молодеч, не мог отворотитися от девичи Палагии, не заговором, не приворотом, не словом, не делом, не старым целовеком, не молодым. Да будет слово мое крепко и лепко как бел-горюць камень Алатырь! Кто из моря-окияна и воду выпьет и кто траву вокруг моря-окияна всю выщиплет, и тому мой заговор не осилить, не превозмоци и силу могучую не увлеци от раба божия Миколая во веки веков. Аминь.
Старуха Миропия-прогонная сняла с девичьей головы передник и велела Палашке молиться:
— Тянет в горле-то, так и тянет, — Миропия зевнула долгим зевком. — Ну, да бог милостив… Вот, возьми уголек наговорной… Спрягай. Придешь домой-то, увидишь суженого, сунь ему в карманцик какой, поближе к серчу… А в гости-то пойдешь, к нам-то в Залесную, возьми, матушка, не забудь ленку повесмице.
— Не забуду, баушка…
— Ну, иди с богом.
Палашка, окрыленная новой надеждой, почти бежала до самого озера. Березовый уголь с наговорной силой она завязала в другой конец платка, она бежала еще быстрее, чем утром…
Ветер шумел в нематерых и редких болотных сосенках. Глухая тетерка напугала Палашку, тяжело поднявшись с брусничного мха. Палашка остановилась, ей показалось, что на озере кто-то кричит. Широкие вздохи ветра опять прошли из конца в конец по болоту. Палашка снова заторопилась. «Нет уж, Коленька, нет… — шептала она про себя. — Нет и нет». Что значило это «нет», она и сама не знала, но все повторяла одно и то же… И вдруг она снова остановилась: ветер ясно донес до нее нехорошо оборвавшийся крик. «Тонет кто-то… на озере. Ой, господи», — и Палашка бросилась к берегу, к своей лодке. Крики летели с плеса по ветру, и каждый из них казался уже последним. Палашка вгляделась в свинцово-мутную водяную даль, но ничего не увидела, только смертный крик опять долетел до берега.
Палашка нашла весло, вскочила в лодку и начала выгребать на глубь. Казалось, что лодка почти не двигалась. Девка гребла что было мочи. Крик долетал со стороны глубинных каргачей, где с весны, в нерест, мужики ловили сорогу. Там из воды торчали концы многометровых жердей, едва сдерживаемых жидким илистым дном. Каждую весну их кренило и вымывало волной, мужики ежегодно опускали новые жерди. Палашка углядела темную точку, то и дело теряющуюся в серо-свинцовом блеске воды. Она подгребла ближе.
… Сопронов качался в водяных валах на тонком конце жердины-каргача. Конец этот то уходил под воду вместе с Игнахой, то опять показывался поверх волн, и тогда Игнаха отфыркивался и кричал. Но он уже не мог и кричать… Палашка подгребла к каргачу, Игнаха, вращая глазами, взмахнул рукой и вновь ушел под воду. Когда он показался опять, Палашка подправила нос лодки к самой его голове, и он успел схватиться за край Евграфовой лодки, но он ни за что не хотел отпустить и конец каргача.
— Отчепись! Отчепись, Игнатей, от каргача-то, — кричала Палашка. — Да держись за крайчик-то! Ой, господи…
В любую минуту он мог перевернуть и эту лодку, но Палашка, не замечая опасности, все кричала ему. Наконец он отцепился от конца качающейся жердины и обеими руками впился в борт. Палашка, успокаивал его и плача, изо всех сил гребла к берегу куда попало, лишь бы по ветру. Игнаха, казалось, был уже мертвый, но его мокрая голова иногда хрипела, глаза изредка блестели белками. Лодку прикачало почти к самому устью. Здесь было твердое дно. Палаша отодрала Игнаху от лодочного борта и как мешок вытащила на сухое место, обросшее ивняком.
— Игнатей, Игнатей… — она трясла его за плечи, поворачивала, усаживала, но он лишь бурчал что-то, роняя голову. Белки глаз изредка жутко открывались, пугая девку. Не зная, что делать, она села рядом и заревела. Он вдруг очнулся:
— Чево? Где это? — хрипло заговорил он, и Палашка обрадовалась.
— Игнатей, ты ведь еле не утонул! Полежи пока, полежи.
— Сторожки… это сторожки вылетели… В господа, в душу мать… — он, матерясь, попробовал встать на четвереньки и вновь повалился. Его трясло. Сумка с размокшей приходно-расходной книгой, с хлебной горбушкой и тремя яйцами так и болталась на закукорках.
Озеро успокаивалось под вечер.
— Ты бы хоть одежу-то снял да выжал, — сказала Палашка.
Мокрый Игнаха без шапки и об одном сапоге матерился и плевался во все стороны. Он становился опять прежним.
— Поплывем-ко домой-то, вон и лодку твою сюда прикачало, — Палашка взялась за весло.
— Нет, не поеду… — прохрипел он. — Пойду в Залесную. Нет, сперва на мельницу. Скажи там бабе… Чтобы пришла, сапоги принесла и еще что… из еды…
Он встал, шагнул, оперся на бережку. Шагнул еще. Палашке стало смешно глядеть, как он в одном сапоге ступает по речному берегу, туда, в сторону рендовой мельницы, ближе к Залесной. Она не стала его уговаривать, — на мельнице-то не умрет! — села в лодку и была такова.
До мельницы для хорошего ходока было всего полчаса ходьбы. Но Игнаха об одном сапоге не мог быстро идти. Он сразу проколол ногу, ступив на сучок, кровь оставалась на мху. Река бежала по левую руку. С каждой его передышкой она становилась все шире. Близость плотины сказывалась теперь и на сухом берегу, потому что рыбацкая тропка соединилась с колесной дорогой. Идти Игнахе стало легче, но он скрипел от злости зубами. Голова все еще разламывалась, его тошнило. Но когда показалась мельница, Сопронов напрягся, задышал чаще и глубже. В руках и ногах опять появилась упругость и сила. Он кустами малины над самой водой подкрался ближе и увидел у избушки пять или шесть распряженных телег. Кони стояли под навесом, примыкавшем к избушке.
