Чарльз Мартин - Когда поют сверчки
Я наложил последний шов на легочные артерии, и горячая кровь хлынула в предсердия и желудочки нового сердца, пробуждая к жизни миллионы клеток, которые на протяжении трех часов и сорока восьми минут задыхались без столь необходимого им кислорода. Слегка наклонившись, я пристально разглядывал результаты своей работы и даже несколько раз качнул сердце из стороны в сторону, пока не увидел, что один из швов стягивает ткани не так плотно, как следовало. Повернувшись к перфузионисту, я сказал:
– Сбросьте давление. Мне нужно еще пять минут.
Я управился быстрее. Когда все было в порядке, я еще раз кивнул перфузионисту.
– Давайте.
Он повернул вентиль, и сердце снова наполнилось кровью, задрожало как чайник, который вот-вот закипит.
Я затаил дыхание.
Ничего не произошло, и я потянулся к электродам дефибриллятора, который часто используют, чтобы «запустить» пересаженное сердце или задать ему нормальный синусовый ритм. Сначала, впрочем, я попробовал легкий массаж рукой – иногда это помогает напомнить сердцу, что оно когда-то билось. Сердце может об этом забыть, но, если прошло не слишком много времени, пробудить его бывает довольно легко.
Казалось, мне это удалось. Сердце резко дернулось, сжалось, выталкивая из себя кровь, затем снова стало наполняться. Кардиограф над моей головой издал резкий сигнал, и на ровной прямой линии появился одиночный зубец. Сгрудившись вокруг операционного стола, мы ждали повторного сокращения…
Ничего.
Лоб Ройера покрылся морщинами.
Я взял в руки «утюги» и сказал спокойно:
– Приготовиться. Сто джоулей.
Сестра выждала, пока индикатор заряда вспыхнет зеленым, и кивнула. Я прижал электроды к груди Энни.
– Разряд.
Сердце дернулось так, словно готово было оборвать только что сшитые мною артерии и выскочить из груди, но снова обмякло.
– Двести джоулей, – распорядился я.
Ройер пристально посмотрел на меня, но я не обратил на него внимания. Я смотрел только на сердце Энни. Когда сработал дефибриллятор, оно снова подпрыгнуло, но это было все – оно просто не желало реагировать, и я спросил себя, что же я сделал не так. Мне понадобилось всего несколько мгновений, чтобы вызвать в памяти и проанализировать всю последовательность своих действий. Все было правильно. Все было идеально.
Так почему же, черт возьми, оно не запускается?!!
Я покачал головой и прошептал:
– Приготовиться. Триста джоулей.
Это был мой последний шанс. Последняя возможность что-то предпринять.
Лампочка на дефибрилляторе вспыхнула зеленым. Сухо треснул разряд. Я видел, как по сердцу Энни прошла волна и оно всколыхнулось, словно наполненный водой резиновый шар, который кто-то поддал ногой. В следующее мгновение сердце судорожно сжалось, с такой силой натягивая швы, что мне почудилось – я слышу треск лопающегося кетгута. Убрав электроды, я ждал, но сердце больше не шелохнулось, и я протянул к нему руку, обхватил пальцами, сдавил – и сразу отпустил. Я чувствовал, как оно заполняется кровью, и снова сжимал, я перекачивал кровь вместо него, я пытался вдохнуть в него жизнь движением пальцев, но каждый раз, стоило мне расслабить руку, сердце Энни безвольно тяжелело в моей ноющей от усилий ладони. Не знаю, на что я надеялся, может быть, на чудо… Останавливаться я, во всяком случае, не собирался и продолжал массаж. Пять минут… Десять… Наконец мои мускулы просто отказались служить, но убрать руку я не мог. Это было свыше моих сил.
Ройер коснулся моего плеча и покачал головой. Сестры, стоявшие вокруг операционного стола, плакали, старший резидент отвернулся, перфузионист закрыл лицо руками. Ройер посмотрел на часы на стене:
– Время наступления смерти – двадцать три часа одиннадцать минут.
Слезы… Они подступали медленно, неотвратимо. Ручейки превратились в полноводную реку, в Таллалу слез. Впервые после смерти Эммы я позволил этим потокам увлечь себя. Годы страданий, годы не находившего выхода горя и отчаяния обрушились на меня в один миг, захлестнули с головой, понесли туда, где глубоко в моей душе трещала по швам и осыпалась возведенная мною плотина. И плотина не выдержала, рухнула, и моя ничем не сдерживаемая боль широко разлилась по равнине иссохшей, измученной души, словно кислотой выжигая все, что оставалось в ней живого.
Я попятился. Вокруг меня со звоном сыпались на пол инструменты, но я ничего не слышал, не замечал. Наконец я налетел на стальной стол, рухнул на колени, повалился на бок и свернулся на полу в зародышевый комок, подтянув колени к груди и обхватив их руками. Я не мог дышать, и мне казалось, что я тону в глубокой, черной воде. Инстинкт толкал меня к поверхности, и я пытался плыть, но только барахтался на одном месте, а со дна ко мне уже тянулся мертвый город Бертон, хватал за лодыжки и тянул вниз, где царили тьма и тишина и где под слоем ила спали вечным сном давно умолкшие улицы и пустые дома.
Я еще боролся, я бил руками и рвался вверх, я звал Чарли и приказывал санитарам снова зарядить «стукалку» на триста джоулей. Потом передо мной появилось лицо Эммы, я звал ее и кричал «Проснись!», а потом – «Не уходи!», но она исчезла, и в темной воде передо мной возникло желтое платье и полощущиеся на ветру желтые ленточки на шляпе, а в ушах зазвенел детский голосок, выкрикивавший «Лимона-а-а-а-а-д!» на всю улицу, на весь город, на весь мир. Когда я впервые услышал этот крик и увидел девочку, торговавшую лимонадом за самодельным прилавком, что-то во мне всколыхнулось, но я забыл об этом, а теперь вспомнил.
А еще я вспомнил о том, что только что произошло, и затрясся словно в конвульсиях. Я рыдал в голос, стараясь избыть терзавшую меня боль, вину, бесконечные сожаления и стыд, но все было напрасно. Именно в эти мгновения я постиг, что есть грехи, за которые я никогда не перестану расплачиваться.
Но вдруг в мутно-зеленом сумраке у самого дна я снова увидел Эмму. Она поднималась снизу ко мне навстречу и казалась живой – на ее груди не было ни намека на шрам. Эмма прикоснулась к моему подбородку, поцеловала в щеку и мягко подтолкнула – нет, не наверх, к свету и воздуху, а к операционному столу, на котором лежало безжизненное и холодное тело Энни. Не успел я оглянуться, как Эмма исчезла, и я снова остался один на один с собой и с делом своих рук.
Энни не двигалась. Рана на ее груди зияла, точно мрачная пропасть, в самой глубине которой крошечным комочком застыло сердце. Рядом на столе стоял старый, треснутый кувшин с водой, и я схватился за него как за последнюю надежду, попытался поднять, но не смог – он был слишком тяжел. Тогда я взялся за кувшин двумя руками, с усилием оторвал от стола и стал лить воду на неподвижное тело Энни, смывая начинавшую сворачиваться кровь. Чем больше я выливал воды, тем чище становилась ее кожа – и тем тяжелее делался кувшин в моих руках. И с каждой секундой – я отчетливо видел это! – сердце Энни наполнялось рубиновой кровью, а страшный хирургический разрез на груди сам собой закрывался и вскоре исчез совсем, не оставив ни шрама, ни малейшего следа.
