Чарльз Мартин - Когда поют сверчки
– Она была школьницей, училась в выпускном классе, – негромко подсказал Ройер, наблюдавший за моими манипуляциями. – Бегала кроссы за школьную команду. Родители говорят: у нее были все данные, чтобы стать отличной спортсменкой.
Он наклонился, чтобы удалить лишнюю кровь из грудной полости. Когда он закончил, я осторожно опустил сердце на его новое место. Следует сказать, удерживать сердце одной рукой непросто: оно так и норовит выскользнуть, поэтому держать его нужно надежно и в то же время – не слишком сжимать. Примерно так держат щенка – крепко, но не причиняя боли или неудобства.
Я держал в руках живое донорское сердце и трепетал от восторга едва ли не сильнее, чем в первый раз в анатомическом театре, когда вскрывал нашего «Сэра Уинстона». Вот оно, думал я. Вот он, символ и источник жизни!..
Ройер коснулся моей руки и улыбнулся поверх маски.
– Помнишь? Правой стороной вверх.
С чисто технической точки зрения пересадка сердца – довольно простая операция, требующая сращения всего четырех сосудов. Врачи называют это анастомозированием, что в переводе с греческого означает «соустное соединение». В первую очередь мы соединили левую камеру донорского органа с тем, что осталось от левого предсердия Энни, создав таким образом совершенно новую сердечную полость, затем проделали ту же операцию с правой стороны. Донорскую аорту мы соединили встык с аортой Энни, а потом таким же манером присоединили и коронарные артерии.
Потом я начал шить, а Ройер придерживал сердце, придавая ему правильное положение, и слегка натягивал кетгут, обеспечивая плотное прилегание сшиваемых тканей. Он делал это очень умело и при этом совершенно мне не мешал, и я подумал, что, как бы ни был талантлив оперирующий хирург, трансплантация все же во многих отношениях – командная работа.
Я накладывал последние швы на левое предсердие, когда Ройер окатил донорское сердце охлажденным почти до нуля физраствором. Бестеневые хирургические лампы помимо света дают много тепла; для сердца это вредно, поэтому его приходится постоянно увлажнять и охлаждать.
– Хорошо идем, – заметил Ройер, бросив взгляд на часы на стене. – Десять минут одиннадцатого. Запас еще есть.
– Сколько до конца критического времени? – спросил я.
– Почти час.
В целом соединение сосудов потребовало чуть меньше часа, и все это время медсестра то приносила очередную порцию крови для переливания, то относила в лабораторию образцы крови на анализ газов[91]. Когда она появлялась в операционной с полной охапкой свежих контейнеров с кровью, анестезиолог придирчиво проверял надпись на каждом, и только после этого подсоединял один из них к трубке, вшитой в тело Энни, а сам контейнер вешал на инфузионную стойку аппарата искусственного кровообращения. Пока этого было достаточно: «насос» обогащал кровь кислородом, и похожий на кузнечный мех аппарат искусственной вентиляции легких бездействовал, но впоследствии, если все пойдет по плану, его тоже придется включить.
Ройер проверил места соединения питающих трубок и артерий и искоса взглянул на меня.
– Я слышал, ты сегодня стал добровольным донором…
Это был наводящий вопрос, и я кивнул, не поднимая головы. При пересадке сердца используется довольно толстый кетгут, поэтому для наложения швов приходится прокалывать достаточно большие отверстия, а также учитывать толщину стенок сердца и окружающий слой жира. По сравнению со швами на сосудах, накладывать которые приходится порой чуть не под микроскопом (например, при установке шунта), швы на мышечной ткани могут показаться огромными.
Ройер вылил на сердце новую порцию холодного физраствора, а я сделал еще несколько крупных стежков, захватывая как можно большее пространство, чтобы предотвратить возможное кровотечение. Ройер подтянул кетгут, чтобы швы были крепче и могли выдержать повышенную нагрузку, когда сердце начнет сокращаться. Прирожденный учитель, он не преминул воспользоваться удобным моментом и, повернувшись к стоявшему слева от меня резиденту, пояснил:
– Вот такие большие стежки гарантируют надежный анастомоз, который в свою очередь обеспечивает полный гомеостаз[92].
Резидент кивнул.
Я закончил с левым предсердием и сделал прокол в правом, мысленно напомнив себе, как важно быть осторожным и не повредить синусный узел, отвечающий за электрическую активность сердца. Оттуда исходят сигналы, заставляющие его сокращаться в определенном ритме.
Но вот и правое предсердие сшито, остались только аорта и две коронарных артерии. Это означало, что до момента, когда можно будет «отключить Энни от насоса», осталось меньше часа. Повернувшись к одной из сестер, я сказал:
– Будьте добры, сходите в комнату ожидания и передайте мисс Синди, что все идет хорошо. – Я бросил взгляд на экраны следящих мониторов. – Состояние Энни в норме. Я выйду к ней через… в общем, скоро. Передадите?
Она кивнула и вышла, а я немного подрезал аорту донорского сердца. Точнее, нового сердца Энни… Если у меня действительно был талант, то заключался он именно в этом – в умении сделать правильные разрезы в правильных местах. И для успеха самой операции, и для жизни пациента в последующие десятилетия невероятно важно, чтобы сосуды, особенно такие крупные, сопрягались с идеальной точностью, однако научить этому невозможно. Это как произведение искусства: врач либо способен создать шедевр, либо нет, и тогда он не врач.
Когда я соединил донорские артерии с артериями Энни, Ройер улыбнулся и покачал головой. Он явно был доволен. Я быстро сшил аорту и повернулся к перфузионисту:
– Давайте-ка немного ее подогреем…
Запускать донорское сердце я пока не собирался, мне нужно было только убедиться, что сделанные мною швы держатся и что кровь не просачивается в местах соединений.
Пока шла операция, поступающая в тело Энни кровь была ниже нормы градусов на двадцать. Это было необходимо, чтобы замедлить обменные процессы в организме. Благодаря этому снижалась потребность тканей в кислороде, а также сохранялась жизнеспособность клеток сердечной мышцы. Но после того как я сшил аорту, обогащенная кислородом кровь в аппарате искусственного кровообращения стала понемногу подогреваться. Попадая в коронарные артерии, которые питают сердце, эта кровь постепенно разогревала и сам сердечный мускул. Внешне это выражалось в изменении его цвета: мертвенно-серое, тусклое, опавшее, оно наливалось пурпурно-красным, понемногу расправляясь и увеличиваясь в объеме. Прикоснувшись к нему, я сразу почувствовал, как оно потяжелело, наполнившись свежей кровью, и каким упругим стало. Казалось, сама жизнь идет на смену холодной пустоте смерти.
