Салман Рушди - Сатанинские стихи
Он принялся увеличивать свою телесную оболочку.
Как же удивятся теперь все эти водители, несущиеся по Набережной — в конце концов, это случилось в час пик; не смотрите так долго в его сторону, или же признайте его! По правде говоря, это были люди, разучившиеся видеть. И поскольку отношения между людьми и ангелами были неоднозначными (ангелы, или малаика{962}, и управляли природой, и являлись посредниками между Божеством и человеческой расой; но в то же время — ибо Коран ясно заявляет, сказали Мы ангелам: покоритесь Адаму{963} — служили символом человеческой способности овладевать, посредством познания, силами природы, представленными самими же ангелами), на самом деле игнорируемый и приведённый в бешенство малаик Джабраил был способен сделать в этой ситуации не так уж и много. Архангелы могут говорить только тогда, когда люди готовы слушать. Что за народ! Разве он не предупредил Всемогущего с самого начала об этой шайке преступников и злодеев? «Разве Ты установишь на ней того, кто будет там производить нечестие и проливать кровь?»{964} — спросил он, и Сущий, как всегда, ответил лишь, что он знает лучше. Ладно, там были они, хозяева земли, закатанные, подобно тунцу, в свои консервные банки на колёсах и слепые, как летучие мыши, с их нечестивыми головами и полными крови газетами.
Это было воистину невероятно. Здесь находилось небесное создание, во всём сиянии, блеске и совершенстве, большее, чем Биг-Бен, способное перекрыть воды Темзы{965} стопой колосса{966}, — а эти крохотные муравьи оставались погружёнными в голоса дорожного радио и ссоры с товарищами-автомобилистами.
— Я — Джабраил, — воскликнул он гласом, сотрясающим все строения на берегу реки: никто не заметил.
Ни один человек не покинул содрогающиеся здания, дабы избегнуть землетрясения. Слепые, глухие и спящие.
Он решил подстегнуть проблему.
Поток движения тек мимо него. Он сделал могучий вдох, поднял гигантскую ногу и ступил на дорогу, чтобы столкнуться с автомобилями.
*Джабраил Фаришта был доставлен к порогу Алли — ужасно ушибленный, со множественными царапинами на руках и лице и подвинувшийся рассудком — маленьким, лоснящимся и заметно заикающимся джентльменом, который с некоторым трудом представился как кинопродюсер С. С. Сисодия, «известный как Вивиски, папа… па-атому что люлю… люблю выпить; мамадам; моя кака… карточка{967}». (Познакомившись поближе, Сисодия отправит Алли в конвульсии смеха, когда закатает правую штанину, выставит колено и, держа возле голени свои огромные, толстые очки деятеля кино, объявит: «Мой поп… поп… портрет». У него была высокая степень дальнозоркости: «Мне не нужна помощь, чтобы смотреть кикино, но реальная жизнь, чечерт возьми, иск… иск… ис-скрыта от меня».) Это арендованный лимузин Сисодии сбил Джабраила; по счастью, машина двигалась на маленькой скорости из-за плотного движения; актёр очнулся перед ветровым стеклом лимузина, изрёкши самую заезженную киношную фразу: Где я? — и Сисодию, который признал легендарные черты исчезнувшего полубога, распластавшегося на капоте лимузина, так и подмывало ответить: Снова татам, где вам самое меме… меместо: с продюсером; сейчас будем с ним… с ним… мм… ммать!
— Ни одна кококость не сломана, — сообщил Сисодия Алли. — Чуть-чуть… чудо. Он выс… выс… выскочил прямо пе… пе… перед фафа… фарами.
Итак, ты вернулся, беззвучно поприветствовала Джабраила Алли. Кажется, ты всегда приземляешься сюда после падения.
— А ещё Скотч-и-Сисодия, — вернулся к вопросу о своих прозвищах кинопродюсер. — Та же заза… забавная причина. Моё любимое кошко… кошко… кошмарное пойло.
— Это очень любезно с Вашей стороны — принести Джабраила домой, — запоздало спохватилась Алли. — Вы должны позволить мне предложить вам выпить.
— Несомненно! Несомненно! — Сисодия аж захлопал в ладоши. — Для меня, для всевсего ин-ин… индийского кино сегодня — ха-ха… ха-ароший день.
*— Ты, должно быть, не слышала историю параноидального шизофреника, который, веря, что он — Император Наполеон Бонапарт, согласился подвергнуться тесту на детекторе лжи? — Алиция Кохен, жадно поглощая гефилте фиш[164], размахивала одной из вилок Блюма под носом своей дочери. — Ему задали вопрос: Вы Наполеон? И он ответил, злобно ухмыляясь, безо всяких сомнений: Нет. Так вот, они наблюдали за машиной, и машина показала по всем правилам современной науки, что сумасшедший врёт.
Снова Блейк, подумала Алли. Тогда я спросил: «Способна ли вера в свою правоту претворить эту веру в Истину?» Он — то есть Исаия — ответил: Все поэты стоят на этом, и некогда вера сдвигала горы, но не многим дано уверовать{968}.
— Вы слушаете меня, юная леди? Я говорю серьёзно. Этот джентльмен на твоей кровати: он нуждается не в твоём всенощном внимании (прости меня, но я буду говорить прямо, без обиняков), а в том, если честно, чтобы его заперли в клетку.
— Ты была бы не ты, если бы не сделала этого, — пыталась защищаться Алли. — Ты выбросила бы ключ. Наверное, ты даже пропустила бы через него ток{969}. Выжигай бесов из его мозга: странно, что наши предубеждения никогда не меняются.
— Хмм, — задумалась Алиция, придав своему лицу неопределённое и совершенно невинное выражение, приводящее в бешенство её дочь. — Чем это может повредить? Да, наверное, небольшое напряжение, немного свежих соков{970}…
— В чём он нуждается, то он и получает, мама. Должное медицинское наблюдение, много отдыха и кое-что ещё, о чём ты, кажется, забыла. — Она запнулась, словно запутавшись в словах, и, уставившись на свой нетронутый салат, совершенно иным, низким голосом закончила фразу. — Любовь.
— Ах, сила любви, — Алиция погладила руку дочери (немедленно вернувшуюся на место). — Нет, я не забыла о ней, Аллилуйя. Это то, чему тебе в твоей прекрасной жизни ещё только предстоит научиться. И кто же твой избранник? — вернулась она к нападению. — Юродивый! Не-все-дома! Слетел с катушек!{971} Слетел, прямо как ангел, дорогуша, хочу я тебе сказать; не слышала ничего подобного. Мужчины всегда требуют особых привилегий, но такое — впервые.
— Мама… — начала было Алли, но настроение Алиции изменилось снова, и на сей раз, когда она говорила, Алли не различала слова, но слышала боль — ту, которую они обе показывали, и ту, которую они обе скрывали; боль женщины, с которой жестоко обошлась судьба; женщины, уже потерявшей мужа и видевшей, как одна из её дочерей ушла вслед за ним с помощью того, что однажды, с незабвенным чёрным юмором, назовут (она могла почитывать спортивные странички, чтобы, с некоторой вероятностью, натолкнуться на эту фразу) скоропостижным купанием{972}.
