Майкл Корда - Богатство
– Предки моего отца приехали из Швейцарии. Не думаю, что какая-то связь имеется.
– Да. – миссис Баннермэн была явно разочарована. – А вот и Роберт. – Она улыбнулась, но глаза ее остались холодны.
Роберт вошел незаметно. Он переоделся в свой обычный темно-синий костюм. Лицо его все еще оставалось смуглым, хотя он провел больше недели в Нью-Йорке поздней осенью. Может, он пользуется лампой для загара? – подумала Алекса.
Он, нагнувшись, поцеловал бабушку, пожал руку Алексе, отошел и встал перед камином, в точности, как его отец, когда входил в комнату. Дворецкий подал ему поднос с бокалом и хрустальным графинчиком ровно на две порции.
– Я сегодня долго гулял, – сказал он. – И уже позабыл, как здесь красиво. Меня не волнует, если я больше не увижу тропической растительности. Если бы президент не настаивал, я бы не вернулся в Венесуэлу.
– Надеюсь, что ты бы поехал, куда бы он тебя не направил, – твердо произнесла Элинор. – Как бы сильно я не презирала этого человека.
– Я бы предпочел служить в Олбани, бабушка, – ответил Роберт. Потом подмигнул Алексе. – В душе бабушка – роялистка.
– Чепуха! Просто я верю в права собственности, вот и все. Как отцы-основатели.
Тон миссис Баннермэн был столь резок, что Роберт слегка встревожился.
– Я тоже, – сказал он. – Но времена меняются. Даже богатые должны приспосабливаться.
– Я не против п е р е м е н. Я против, чтобы ценности отбрасывали просто потому, что их тяжело сохранить. Это не перемена, а капитуляция.
– Разве умение думать о будущем – капитуляция? Какой смысл, к примеру, отказываться застраивать землю, которой мы даже не видели?
Простое упоминание о застройке вызвало два ярких пятна на старческих щеках миссис Баннермэн. И она вновь показалась помолодевшей, словно споры о том, что ее реально волновало, придавали ей новую энергию.
– Я не стану обсуждать это, Роберт, – сердито сказала она.– Я не позволю, чтоб это обсуждалось в моем доме.
План застройки Кайавы, вспомнила Алекса, был главным св списке преступлений Роберта в глазах его отца, и разделил семью Баннермэнов на враждующие фракции. Именно по настоянию Элинор Артур, наконец, вырвался из круга самообмана, чтобы вернуть себе полный контроль над состоянием, и услал Роберта в Венесуэлу, где он никому не мог навредить, кроме внешней политики США в Южной Америке, что, с точки зрения отца, было невозможно даже при талантах Роберта к разрушению.
Довольно странно – Элинор простила Роберта, который собирался застроить часть ее любимой Кайавы, и обвиняла Артура, который спас имение. И это был еще не конец, ибо Эммет де Витт разразился пламенной проповедью против безразличия Артура к социальным нуждам бедняков, что нашло отражение в газетах, и Артуру пришлось оплатить издержки застройщиков, исчислявшиеся миллионами, чтобы защититься от обвала судебных процессов и неутихающего гнева Барни Рота, самого могущественного строительного магната в Нью-Йорке. Спасение Кайавы стоило Артуру денег, личных неприятностей и ухудшения здоровья – и, однако, Роберт в глазах большинства людей все равно оставался жертвой.
– Как скажешь, бабушка, – покорно пробормотал он.
К счастью, спор был прерван дворецким, явившимся пригласить их к обеду, который, в основном, прошел в молчании, еще более пронзительном из-за всего окружения.
За полированным столом из красного дерева легко могло бы уместиться сорок человек. Когда в одном конце сидело всего трое, он казался еще больше, уходя вдаль, как взлетная полоса. На стенах, обшитых темными панелями, висели огромные, сумрачные полотна старых мастеров, по большей части голландские натюрморты с фруктами, овощами, битой птицей. Алекса знала их ценность – фактически знала их т о ч н у ю цену, поскольку Артур попросил ее проверить инвентарную опись семейной коллекции и сообщить данные – но здесь не было ничего, что могло подогреть ее аппетит. Мертвые фазаны, утки, рябчики, а также разная дичь – кролики, олень. дикий кабан, и неисчислимое количество рыб смотрели на нее из рам печальными, обличающими глазами. Был зажжен лишь один из шести канделябров, но на столе мерцали свечи, а в камине пылал огонь, так же, как похоже, и в любой комнате Кайавы. Стайка служанок сновала в полумраке из конца в конец столовой, словно гуси, собравшиеся в сумерках на поверхности пруда.
После обеда миссис Баннермэн,которая почти ничего не ела, пожелала спокойной ночи и удалилась, оставив Роберта и Алексу в гостиной. Старая леди не выказывала никаких признаков утомления, и до Алексы дошло, что уход ее был преднамерен. Возможно, она надеялась, что вдвоем они найдут общий язык, если им предоставить шанс. Если так, это была напрасная надежда. Блеск обаяния Роберта сегодня вечером поблек, может быть, потому что он выпил, а может, был не в настроении выторговывать компромисс.
– Вы с бабушкой, похоже, спелись гораздо лучше, чем я думал, – сказал он, сделав глубокий глоток. В его голосе слышалось раздражение, словно он чувствовал, что больше не контролирует ситуацию, а возможно, это просто была обида на то, что бабушка не сказала ему, зачем здесь Алекса.
– Я не боюсь ее так сильно, как представляла себе.
– Правда? Не многие люди могли бы сказать это. – Он сделал новый глоток, затем снова наполнил бокал из графина.
Она догадывалась, что Роберт гордится своим умением пить, но сегодня он, казалось, целенаправленно напивался, словно х о т е л потерять контроль над собой. – Чтобы не бояться бабушки, требуется смелость. – Он одарил ее улыбкой кинжальной остроты. – Но мы, конечно з н а е м, что смелость у вас есть.
– Почему вы так решили?
– Во-первых, потому что вы сюда приехали. И еще – нужно быть храброй, чтобы покинуть дом после того, что там случилось. Я восхищен подобной смелостью.
Она гадала, много ли рассказал ему Букер.
– Это была не храбрость.
– Вы перенесли ужасную трагедию, и сумели перешагнуть через нее. Э т о требует храбрости. Я знаю.
– Не знаю, что вы себе представили, но вам не следовало посылать Букера в Ла Гранж допрашивать мою мать. У вас нет на это права, Роберт. Она к этому не имеет отношения.
Он продолжал улыбаться, но это был всего лишь рефлекс человека, гордящегося своим самообладанием. Он не был пьян, но достиг состояния, когда уже не мог полностью скрывать свои чувства.
– Не думаю, что вы в том положении, чтобы осуждать других, когда дело касается того, чтобы лезть в чужие дела, – резко сказал он, затем рассмеялся быстрым, неловким смешком, и сменил тему. – Букер преступил свои инструкции. Я так же потрясен, как и вы.
Алекса взглянула на него.
– Я не хочу, чтобы моя мать страдала, – твердо заявила она. – И я все еще желаю достичь компромисса относительно состояния, но т о л ь к о в том, что, по моему мнению, одобрил бы ваш отец.
– Да? Что касается вашей матери, будьте спокойны. Но в перспективе вы не сможете скрыть прошлого, Алекса, каким бы оно ни было. Вы теперь знаменитость. Пресса раскопает это, рано или поздно.
– Не раньше, чем кто-либо укажет им, где копать. А если это кто-то сделает, Роберт, так я не единственная, кому придется беспокоиться о прошлом. Ваш отец позаботился об этом.
В тот же миг, когда она это сказала, Алекса осознала, что совершила ошибку.. Но было уже слишком поздно. Если у Роберта еще и сохранились сомнения, у кого документ, который отец так долго от него скрывал, то теперь он узнал правду. В первую секунду ей показалось, что он швырнет в нее бокал с бренди, настолько сильна была ненависть на его лице, но потом это выражение исчезло, как будто его никогда не бывало.
Она попрощалась, они вежливо пожали друг другу руки, Роберт был обаятелен и непринужден, как всегда, но, выходя из комнаты, она увидела его отражение в зеркале, висящем над камином, и его взгляд, преследующий ее.
В камине пылал огонь, и в комнате было тепло. Алекса открыла окно и услышала звук шин по гравию, голоса, а потом тишину, от которой отвыкла после всех лет в Нью-Йорке. Она посидела несколько минут у окна, как часто делала у себя дома. В Нью-Йорке можно услышать только шум, достаточно громкий, чтобы заглушить гул дорожного движения и прохожих на тротуарах. В детстве же она была способна различить все легкие, приглушенные звуки фермы, движение скота в стойлах, случайное мычание проснувшейся коровы, внезапный писк, когда кошка настигала свою жертву, ветер в кукурузе. Здесь тоже, если вслушаться, тишина была обманчива. Она слышала сухой шорох осенних листьев, взметаемых ветром, отдаленный собачий лай, перекличку сов.
На миг она странным образом почувствовала себя дома. Возможно, подумала она, дело в том, что в действительности она никогда не принадлежала Нью-Йорку, и любому другому городу. До нее донесся лай лисицы, звук, которого она не слышала годами, и ей было приятно6 что она еще способна его распознать. Дома лиса могла бы подкрадываться к курятнику, надеясь обмануть собак, здесь лисиц, возможно, подкармливали егеря, чтобы сохранить их живыми и здоровыми для охоты – однако лиса есть лиса, где бы она ни жила: в Кайаве, или графстве Стивенсон, Иллинойс. И это тоже она когда-то надеялась разделить с Артуром, тоже на свой лад сельским жителем. Он толковал, что вернется вместе с ней в Кайаву и останется здесь. Говорил о верховой езде, долгих пеших прогулках, о том, что возобновит жизнь сельского помещика, о которой всегда мечтал, до того как тяготы жребия Баннермэнов выбросили его в мир, чтобы найти себе место вне семьи. Она гадала, способен ли он был на это. Решила, что да, и что ей тоже бы это понравилось.
