Вильям Козлов - Чёрные ангелы в белых одеждах
Юрию Ивановичу было около тридцати, но выглядел он удивительно молодо: высокий, широкоплечий, русоволосый, с крупными серыми глазами, тонкими чертами лица, твердым подбородком, молодой Хитров был похож на мать Веру Арсеньевну, которую Маша считала очень красивой.
Веры Арсеньевны не было в городе, она с советскими туристами встречала Новый год в Дюссельдорфе. На столе в прихожей, вместе с другими поздравлениями на видном месте лежала ее красивая голубая с золотом открытка. Маша от Лилии Петровны — к старости жена профессора стала еще более болтливой — услышала, что Вадим Андреевич когда-то ухаживал за ее дочерью, а вообще, они знакомы с детства. Она, Лилия Петровна, помогала осиротевшему после ареста родителей Вадиму… Маша знала, что это неправда, мальчишка сразу уехал из Ленинграда на Псковщину к своему деду Добромыслову…
Знакомясь с девушкой, Юрий улыбнулся, белозубая улыбка молодила его, сказал, что его можно называть Юрой. В большой комнате стояла елка, Лилия Петровна предложила сыну и Маше повесить на нее мандарины, прикрепить свечки и остроконечную сверкающую верхушку. Игрушки уже были повешены.
— В Италии в Новый год жители выбрасывают из окон на улицу ненужные вещи, — сказал Юрий, когда они стали украшать колючую елку.
— У нас бы их в драку подобрали, — ответила Маша и даже не улыбнулась. Ей никак не удавалось толстыми нитками закрепить оранжевый мандарин, — Я читала, что воруют с веревок даже штопаные носки.
— В продаже ничего нет, а за границу дельцы вагонами отправляют весь наш ширпотреб от гвоздей, утюгов, мясорубок до титановых брусков, — поддержал разговор Юрий Иванович — Но там никому это не нужно.
— Зачем же это делают?
— Очевидно, ради дешевого металла, — пожал он плечами — И еще для того, чтобы у нас цены еще больше взвинтить на любую ерунду.
— Папа говорил, что из-за рубежа теперь везут не вещи, а доллары, у нас их обменивают на рубли: один доллар — тридцать один рубль.
— Маша, идет полное разграбление России, — сказал он, — От нас вывозится буквально все. И в крупных городах, да и в Верховных Советах принимаются такие законы, которые выгодны лишь делягам и жулью. Сами высшие руководители замешаны в крупнейших аферах… и еще ни один из них не наказан. Случись подобное в любой цивилизованной стране — все правительство ушло бы в отставку.
— Наши правители не уходят, — улыбнулась Маша. — Их, как напившихся кровью клещей, не оторвешь от кормушки!
— Образно! — рассмеялся Юрий.
Апельсин выпал из рук девушки и покатился по паркетному полу.
— Возьмите иголку, — посоветовал Юрий. Маше понравилось, что он называл ее на «вы», — Сделайте петлю и вешайте… Кажется, кроме Димы у нас на елке больше детей не будет?
— Ради него одного, может, и не стоило бы ее украшать…
— Вы не правы, — сказал Юрий. — Елка — это наша русская традиция.
Маша стала прикреплять петельку к хвое и их руки соприкоснулись. Ногти на его пальцах аккуратно пострижены, на тыльной стороне ладони виднеются белесые шрамы. Отец говорил, что Юрий Хитров отличный каратист европейской школы, может быть тренером. Вот уже с месяц Юрий работает в редакции «Русской газеты». В ноябре 1990 года скоропостижно умер от инфаркта Петр Семенович Румянов. Он упал прямо на Владимирском проспекте, немного не дойдя до ремонтирующейся церкви. Его еще можно было спасти, если бы сразу вызвали «скорую», но люди равнодушно шли мимо и брезгливо обходили лежащего навзничь на тротуаре человека — посчитали, что он пьяный. Это не первый случай в городе, некогда славившемся своей сердечностью, когда больного человека принимали за пьяного и обходили стороной. Почему люди стали такими жестокими, злыми? Маша неделю назад видела, как два хулигана избивали у Некрасовского рынка женщину, а прохожие старались не смотреть в ту сторону. Вот отец бы никогда не прошел мимо…
Отец и предложил Юрию поработать в редакции, тот охотно согласился, тем более что никуда еще не устроился. Вера Арсеньевна очень хотела, чтобы он работал в «Интуристе», но Юрий равнодушно отнесся к этому предложению, говорил, что ему все равно где работать, нужно было еще привыкнуть к жизни в Петербурге… Привыкнуть к нищете, грязи, очередям, повседневному хамству, полуголодному существованию. В Италии он отвык от всего этого… Валюта, привезенная из Неаполя, как-то быстро кончилась. Мать не стесняла себя ни в чем. Говорила, что голодать на пятом десятке жизни она не собирается, скорее станет продавать свои вещи, чем стоять за сыром или кефиром в очередях. Лучше уж купить самое необходимое за бешеные деньги на рынке.
Еще один апельсин упал и покатился по паркету, Маша подняла его, вытерла о нарядную шерстяную кофточку и повесила на елку. Ей показалось, что Юрий с трудом скрыл усмешку, он стоял на стуле и закреплял на верхушке сверкающий серебром волнистый конус.
— Почему вы уехали из Италии? — в упор посмотрела ему в глаза Маша. У нее была привычка при разговоре смотреть людям в глаза. Знала, что это не всем нравится, например, Костя всегда отводил глаза, будто был в чем-то виноват. Юрий, однако, спокойно выдержал ее взгляд. В его темно-серых глазах мельтешили вокруг зрачка коричневые искры. Брови узкие, твердые губы резко очерчены, девушка уже обратила внимание, что у него обаятельная улыбка, она не только молодила, но и делала его мужественное лицо добрым.
— Вы слышали про такое банальное понятие, как ностальгия?
— Все рвутся из СССР, вон какие очереди у посольств и консульств, а вы…
— Это долгий разговор… — попытался он уклониться, однако Маша проявила упорство, она уже почувствовала, что нравится Юрию, не раз ловила на себе его оценивающие, восхищенные взгляды. На нее так смотрели в университете, и Маше это не нравилось, неприятны были и приставания мужчин на улице, а взгляды Юрия волновали.
— Ну, а все-таки? — настаивала она, — У нас того и гляди начнется гражданская война, люди злые, недовольные, никакого порядка, власти нет, разгул преступности, а там спокойно, все налажено, полное изобилие, я уж не говорю про магазины, культуру обслуживания, европейский шик. Одним словом, если там день, то у нас ночь.
— Я вернулся в Россию из-за вас, — огорошил он девушку.
— Так я вам и поверила! — Маша не сразу даже нашла что сказать, — Вы никогда меня раньше не видели.
— Я могу жениться только на русской девушке, — улыбаясь, продолжал Юрий, — И жить только в России. Я это почувствовал ровно через год как там оказался, но вот вернуться смог лишь недавно. Для того, чтобы почувствовать свою неразрывную связанность с Родиной, наверное, нужно пожить на чужбине… Там все чужое, не свое, не родное. И люди совсем другие, они вежливо улыбаются, но им до тебя нет никакого дела. И там, если случается какой скандал, прохожие не остановятся, не вступятся за обиженного. Им просто не до того, у них свои заботы, дела, ради денег они готовы на все. Там правят людьми не идеи, а деньги. И никто не обижается, если его назовешь меркантильным. Способные выбиваются в люди, становятся богатыми, но и в этом случае продолжают делать деньги. И это отнимает у них все время, иногда даже жизнь. Вы не поверите, Маша, но у меня там не осталось ни одного друга! Меня даже никто не провожал. Правда, издатель сказал, что глупо в это время возвращаться в Россию, мол, там просто опасно жить. Он даже сравнил ее с Колумбией, где правит мафия. Издатель в СССР сейчас не посылает своих сотрудников. Там могут ограбить, даже убить…
— Он правду вам сказал, — вставила Маша. Ей было немного стыдно, что она на свой счет отнесла слова Юрия, однако взгляд его немного смутил ее.
— И все равно сейчас лучше, чем было при Ленине, Сталине, Хрущеве, Брежневе, — помолчав, заметил Юрий, — Можно говорить что думаешь, ушла ложь…
— Папа говорит, что вместо былой лжи, на головы людей сейчас обрушивают другую ложь, не менее страшную, чем раньше. И нагло лгут как раз те, кто требовал гласности, свободы печати. Захватив печать, телевидение, они стали пуще прежнего врать, обманывать парод. Им нужно расчленить и разорить Россию, а русский народ превратить в рабочую скотину.
— Я рад, что вы разделяете взгляды Вадима Андреевича, — он опять чуть приметно улыбнулся. Голос у него звучный и вместе с тем мягкий. Юрий совсем не походил на крикливых, порывистых молодых мужчин, приходивших к отцу по делам газеты. В нем сохранилась как раз та питерская интеллигентность, что создала в стране уважение к жителям этого города. Однако в последнее десятилетие эта типично питерская интеллигентность порастерялась, по-видимому, от нескончаемого притока жителей провинции. Маше захотелось, чтобы он что-нибудь произнес по-итальянски, но она постеснялась попросить.
Они закончили развешивать на елку мандарины и апельсины, на вершине у самого потолка сверкала остроконечная пика, небольшой Дед Мороз с лоснящимися красными щеками стоял на перекладине под елкой, ноги его в валенках и крестовина были утоплены в белой вате. Им не хотелось уходить из полусумрачной комнаты. Здесь веял книжный дух, пахло хвоей и апельсинами. Дима был на кухне, оттуда доносились голоса женщин. Отец и Арсений Владимирович еще не пришли. Горела лишь настольная лампа на письменном столе — елку установили в кабинете Хитрова — сквозь капроновые занавески виднелись освещенные окна здания напротив. На дворе снегу не было. Опять в Питере Новый год без снега. В прошлом году 31 декабря выпал снег, тысячи горожан вышли после полуночи на улицы, Дворцовую площадь, какие-то пьяные выродки бросили самодельную бомбу в толпу гуляющих и отцу двоих детей оторвало обе ноги, а преступники скрылись. Дикое, бессмысленное преступление! В городе только и говорили об этом тогда.
