Баловни судьбы - Кристенсен Марта

Все это я выкладываю мамаше. Сири, по-моему, согласна со мной, хотя и помалкивает. А мамаша что? Она любую форму уважает. Если пригнали легавых, это что значит? Значит, что люди неправы. Так думает мамаша. Но тут она ошибается!

Утром на работе все только и говорят, что о несанкционированной забастовке экспедиторов.

— Да там сплошь смутьяны, — говорит один тип по прозвищу Дылда.

— Неужто? — спрашивает Риан. — Почему же сплошь смутьяны, ведь они там все участвуют в забастовке.

— Не зря туда столько легавых нагнали! — говорю я.

— Нам ничего не известно, — говорит Дылда. — А только забастовка эта незаконная, факт есть факт.

— Ну, это еще как сказать, — говорит Риан. — Может, даже очень законная. Кто знает?

После пятиминутного перерыва меня посылают в скотобойню с поручением от Свеннсена к тамошнему мастеру. Едва я вхожу в светлый цех со стенами, выложенными плиткой, как через люк в стене туда въезжает только что убитый бык. Он подвешен за ноги на стальной крюк, скользящий по рельсам, проложенным под потолком. Парень в сапогах, белом комбинезоне и кожаном фартуке уже стоит наготове. Без раздумий, не дрогнув, он распарывает быку брюхо от шеи до хвоста — одним махом. Обеими руками вытаскивает внутренности и бросает их в чан. И все это так быстро, словно выпотрошил не быка, а пойманную на блесну треску. Мы с дедушкой всегда так потрошили треску, когда рыбачили с ним в Тюсфьорде и ловили рыбу к обеду. А здесь так свежуют туши — несколько быстрых взмахов ножом вдоль головы и по внутренней стороне ног, и вся эта огромная волосатая темно-серая бычья шкура снимается, как перчатка, вместе с хвостом, ушами и прочим. За этими движениями — годы практики. Приятно смотреть, как он работает, — ни одного лишнего движения, все выглядит простым и легким, пятисоткилограммовая туша висит под потолком на вращающемся стальном крюке. Раньше эта работа была куда тяжелее! Мертвые темные глаза быка еще смотрят на тебя с обидой, а через люк в стене уже въезжает новая туша.

— Здоро́во, приятель! — говорю я, шлепая быка ладонью, и он проплывает дальше.

Тяжелый, неподвижный, висит он на крюке. На обратном пути я сворачиваю в так называемую «холодную кухню», где работает Биттен. Она украшает закуски всякой всячиной — перед ней полукругом стоят миски с майонезом, ломтиками лимона, веточками петрушки, свеклой, зеленым горошком, солеными огурчиками, каперсами и уж не знаю, с чем там еще. Ее ловкие тонкие пальцы снуют между этими мисками и, наконец, завершают свое дело листьями салата. Ювелирная работа! Я вынимаю бычье ухо, которое стащил в скотобойне, и кидаю его на стол перед Биттен. Ойкнув, она поднимает крик, и все «холодные барышни» подбегают посмотреть, что случилось.

— Рейнерт! — кричит Биттен. — Обезьяна несчастная! Сейчас же забери отсюда эту гадость!

— Какую гадость?

— Эту! — показывает она. — Ты у меня дождешься, вот возьму и пожалуюсь на тебя!

— Ах, эту! — Двумя пальцами я поднимаю ухо и размахиваю им перед лицами ошеломленных «барышень».

— Это не гадость. Это обыкновенное бычье ухо, — объясняю я и вытаскиваю второе. — Уши нужны, чтобы слушать, ясно? С такими ушами человек лучше слышит. Они классно улавливают звук. — Я приставляю бычьи уши к своим. Мне везет: «холодные барышни» любят посмеяться, к тому же поблизости нет никого из начальства.

— Рейнерт! Убирайся! — кричит Биттен. — Пошел прочь!

Но я ее игнорирую.

— Что, что, не слышу, — говорю я, сняв уши. — Простите, пожалуйста, но я ничего не слышу.

И начинаю скакать по кухне, как ненормальный, не давая себя схватить, прыгая то перед одной, то перед другой. Я в ударе.

— Бабушка! — говорю я Биттен писклявым голоском. — Почему у тебя такие большие глаза? — И сам же отвечаю грубым голосом: — Чтобы лучше тебя видеть, дитя мое.

— Бабушка! — пищу я подружке Биттен. — А почему у тебя такие большие уши? — И отвечаю хриплым басом, размахивая бычьими ушами у нее перед носом: — Чтобылучше тебя слышать, дитя мое!

— Бабушка! — пищу я в третий раз, подскакивая к самой молоденькой. — А почему у тебя такой большой рот?.. Чтобы тебя съесть! — рычу я волчьим голосом, запихиваю уши в карман, обнимаю ее и чмокаю в щеку.

Теперь пора сматывать удочки.

— Приветик, девочки! — кричу я и отваливаю.

В дверях я сталкиваюсь с их мастерицей. Похоже, что из-за шума, доносящегося сюда из цеха, она ничего не слышала. Я отвешиваю ей низкий поклон, машу рукой Биттен и «барышням», они напустили на себя невозмутимый вид, но ясно, что они вот-вот лопнут, то ли от злости, то ли от смеха. На всех парусах я лечу в свой колбасный цех, опасаясь, что за долгое отсутствие меня уже ждет разнос от Свеннсена. Однако Свеннсена нигде не видно. Я начинаю помогать Эудуну промывать кишки. Грязная это работенка, ничего не скажешь, но вдвоем все-таки терпимо. За работой мы болтаем, челюсти наши так и ходят, перемалывая жвачку. На колбасном автомате ты можешь видеть эти кишки уже в готовом виде. Они появляются оттуда, наполненные фаршем, поступающим из большого смесителя, и спрыгивают с автомата уже готовыми колбасками. Видел бы ты, какими длинными бывают эти кишки! Они тянутся до бесконечности, словно високосный год! Когда они вымыты и простерилизованы, их закладывают в автомат одну за другой. Жратва для норвежцев! Вот это да! Здесь жратвы на целый большой корпус! В одной такой кишке!

После работы мы с Эудуном заходим в кафе в торговом центре Вейтвета. У входа стоят два мотоцикла, вроде знакомые. И верно, за столиком у окна сидят два парня в черных кожаных куртках с пантерами на спине и со шлемами в руках, и кто же это, как не Уно и Юнни, а напротив них со стаканами колы — Анне-Грете и Лайла.

— Все занято или можно присесть? — спрашиваю я.

— Мы еще подумаем, — смеется Лайла.

— Это столик для голодранцев, — говорит Юнни. — Не для солидных работяг с туго набитым кошельком.

— Вот и раскошеливайтесь, угощайте старых друзей, — прибавляет Уно.

— Это уж само собой, — смеется Эудун. — Как твой мотоцикл, еще пашет?

— Летает как ветер, — отвечает Уно, пожав плечами.

— А вообще?

— А вообще, надо б хуже, да некуда. — На лице Уно злость и упрямство.

— Предки хотят выставить его из дому, — тихо говорит Анне-Грете.

— Это еще за что? — удивляюсь я.

— Да так, чепуха. — Уно виляет.

— А ну, выкладывай, — говорит Эудун. — Выставляют они тебя или нет?

— А кто их знает, — говорит Уно, подумав. — Папаша требует, чтобы я продал мотоцикл. А не то пеняй, мол, на себя. Продай мотоцикл, окончи торговые курсы и иди работать в его фирму. А если тебе это не по душе, можешь отправляться на все четыре стороны, говорит он. На все четыре стороны, но тогда уже ты от меня ломаного гроша не дождешься.

— Так и сказал? — спрашиваю я. — А сам-то ты чего хочешь? Как тебе эти торговые курсы и всякое такое?

— Видал я их в гробу, эти торговые курсы, — отвечает Уно. — Ты что, думаешь, он спрашивает, чего мне хочется?

— Ему надо, чтобы ты стал таким же, как он, — говорит Лайла.

Уно поднимает глаза. Его всего передергивает, он морщится.

— Неужели ты не хочешь чего-нибудь добиться в жизни? — говорит он голосом своего папаши. — Нет уж, к богу в рай, — продолжает он своим голосом. — Таким, как он, я быть не хочу.

Спускаются сумерки. Мы растягиваем свою колу, чтобы ее хватило до закрытия торгового центра; скоро его закроют, все позапирают и задвинут стальными решетками. Нам эти стальные решетки хорошо знакомы. Не один год мы их подпирали, можно сказать висели на них. Словно звери в зоопарке, и зиму и лето торчали мы у этих решеток. В метро этими решетками отгородили полстанции и повесили объявление: «Второй выход, к сожалению, закрыт из-за постоянного присутствия на станции нежелательных элементов. Транспортное управление Осло».

Нежелательные элементы! Это, разумеется, мы! Нежелательные элементы. Вот как они относятся к молодежи. Мы для них нежелательные элементы! Куда ни повернись, всюду косые взгляды, потому что они, видите ли, считают, что от такого, как ты, надо ждать какого-нибудь художества.