Василий Белов - Год великого перелома
— Данилович, надо бы покормить! — сказал Акиндин.
Павел Рогов молчал. Ступая впереди своего мерина, он сглатывал горловую судорогу, сжимая зубы, щурился на восходящее солнце.
За последней перед железной дорогой деревней на отлогом поле, заросшем диким клевером, он, по мостику через канаву, шагнул с дороги. Карько не дождался указании возницы, шагнул вслед за хозяином.
Роса еще мерцала на белых клеверных маковках, на лазоревых гвоздичных цветочках, переливалась на солнце и высыхала. Первые крупные оводы, не дождавшись утреннего тепла, кругами носились около морды мерина. Киндя отвязал вожжи, отпустил чересседельник, рассупонил хомут, сбросил с правой оглобли гуж и высвободил дугу. Не снимая седелок и хомутов, лошадей навязали на вожжи и пустили кормиться. Зырин наломал в кустах ольхового сушняку, содрал с березы берестину и развел теплину. Марья Александровна начала отвязывать свой саквояж, Тоня открыла корзину с дорожной едой. Судейкин подошел к ним и обратился к Авдошке:
— Ну, Евдокия, в этом баском сарафане тебе хоть сейчас в Москву! Не устоит не то што Клим Ворошилов, сам Калинин за голову схватится. Где, скажет, я раньше-то был? Почему никто не доложил, не сказал?
Авдошка смущенно одернула свой лазоревый сарафан. Она покраснела от похвалы.
— Это мамо еще на свою свадьбу сошила, после мне подарила, Киндя прицокивал языком.
— А сестре кофту с гарусом, — добавила Авдошка.
Павел взял косу с телеги и лопатку в берестяном футляре, размотал лезвие и отошел за кусты, чтобы запастись травой. Звук наставляемой косы снова разбудил в душе тоскливую горечь: косить бы надо, а он вдали от семьи и от дома. Как там справятся с сенокосом? Надежда на то, что через день-два он вернется домой, все еще не покидала его…
Он наставил косу и начал косить. Трава была высока и густа. Коса обнажила шмелиное гнездо с комком крупноячеистых коричневых сот. Павел не стал зорить гнездо, бережно прикрыл моховиной. Остановился. Совсем близко, в черемуховой густой зелени дважды смачно и сильно щелкнул соловей. Помолчал и вдруг разрядился восторженной, сочной и долгой трелью. Павел изумленно прислушался. «Чего это он? Петров пост кончился. Уже и кукушка не сказывается, а он поет…» Словно угадав укоризну, соловей щелкнул еще, хотел спеть, но как бы захлебнулся в своей же песне и больше не сказывался. От дороги послышались цыганские голоса. Таская траву в телеги, Павел увидел две кибитки, обе на железном ходу.
— Ух, ямы-хасиямы! — восхитился Киндя Судейкин. — Не сеют, не пашут, руками машут. А лошади-то до чего дородны. Не хуже моего Ундера.
Павел сложил траву на обе телеги, хотел обвязать лезвие косы, но услышал обвораживающий и чем-то знакомый цыганский голос:
— С праздничком! Ах, дорогой, покоси заодно и мне, такая травка, хоть заваривай чай, покоси, милой, покоси, долго ли тебе?
Тот самый цыган, который продал весной «джимы», стоял и униженно просил покосить.
— Что ж… Покосить недолго, — сказал Павел.
Цыган не узнал Павла, может, не разглядел. Начал таскать клевер к своим лошадям. Штук шесть цыганят облепили телегу Зырина. Две цыганки уже гадали Авдошке и Тоне. Марья Александровна сидела растерянная: цыганенок настойчиво выпрашивал у нее пирога. Она краснела, не знала как отказать, пирог-то у нее был всего один, а в Вологду неизвестно когда приедешь…
— Чего пристал? — цыкнул Володя Зырин. — На вот тебе десять копеек. Только пока не спляшешь, не дам!
Цыганенок начал плясать на лугу. Пляска у него выходила неважная, но старательная. Особенно хорошо выходило, когда он выкидывал голые пятки и шлепал по ним ладошкой.
— Ну, молодец! — сказал Зырин и подал денежку.
Пока запрягали коней, две цыганки настойчиво ворожили суженых Авдошке, Тоне и Марье Александровне.
— Куды едете, православные? — спросил цыган, не дожидаясь ответа. — Христос с вами, Христос с вами, мы тоже дорожные люди, надо и нам…
Вскоре показалась насыпь железной дороги. До станции оставалось еще с версту. Киндя потянул обе вожжины:
— Стой, Данилович, пускай машина сперва пройдет. Вишь, семафор-то поднят. Лучше постоим… Погоди, а где коса-то с лопаткой?
Павел ощупал поклажу:
— Коса-то тут. А вот кубышки с дегтем не стало… Может, Володя брал? Нет, у Володи своя кубышка.
Судейкин заругался, хотел бежать догонять цыганский обоз, да было уже поздно, отъехали не меньше версты.
— Так и знал, што чево-нибудь да упрут. Эй, девки, глядите, все ли при вас! У нас кубышку свистнули.
Девкам было не до Судейкина. Они восхищенно глядели на приближавшийся поезд. Кони задрожали мелкой дрожью, словно от холода, хотя до линии было еще далеко. Когда паровоз засвистел, Карько неспокойно заперетаптывался, но Павел твердо держал поводья:
— Стой, Карько, стой…
Поезд прошел, семафор согнулся, на нем закраснел какой-то кружок. Можно было ехать. Приблизились к высокой железнодорожной насыпи. Километра полтора до самого переезда надо было ехать вдоль железной дороги.
— Ну, теперь будь что будет! — сказал Киндя и вылез из телеги.
Зыринские ездоки тоже встали на свои ноги. Павел снял с пирожной корзины чистый женский платок, закрыл им глаза лошади. Володя Зырин попросил платок у Тоньки и тоже завесил кобыльи глаза. За под уздцы повели коней вдоль железной дороги. Впереди показался поселок с вокзалом, с кирпичным заводом и с кожевенным, со всякой милицией, с лавками и гавдареями. За переездом Зырин сдернул завесу с лошади:
— Рогов, а где ночевать будем? Давай к Орлову, до Микуленка-то поди нас не допустят… А может, я нагружусь, накладную в карман да и домой без ночлега? Как думаешь?
Ах, зря торопился Зырин на постой, напрасно сдернул с Зацепки Тонькин платок! Поезд, встречный тому, который только что проехал станцию, пыхтел совсем близко, почти за спиной. Карько всхрапнул, опять весь задрожал, заплясал, как давешний цыганенок, задергался. Павел гладил горбатую лошадиную морду:
— Стой, Карько, стой! Не бойся, я тут, с тобой…
Машинист — нарочно, что ли? — с шумом выпустил пар, паровоз сделал пробуксовку да еще засвистел соловьем-разбойником, и Зацепка совсем обезумела. Она запрягом отбросила Володю далеко в сторону. С жутким ржаньем кобыла сделала кавалерийский бросок через чью-то обветшалую изгородь, через гряды капустные, смяла зыринским тарантасом еще одну изгородь и, теряя саквояж и корзины с едой, вскачь полетела новоиспеченным райцентром.
— Вот тебе и «севодни уеду», — невесело передразнил Зырина Киндя Судейкин.
Зырин, не стесняясь учительницы, материл машиниста и грозил кулаком во след последнему вагону, который убегал на север, в сторону Архангельска:
