Филипп Майер - Сын
Если вы не состояли в техасской кавалерии, то подлежали призыву и вас отправляли на восток воевать в пехоте. Так что благоразумные люди, у которых по каким-то причинам не было лошадей, срочно обзаводились ими — выпрашивали, одалживали или просто воровали. Я записался в отряд Горных Стрелков МакКаллоу (просто однофамилец), и нас послали освобождать Нью-Мексико от федералов.
С самого начала все пошло наперекосяк. Наш главный, полковник Сибли, решил, что марш — дело скучное, и удалился на походную койку в своем фургоне в компании двух проституток и бочонка с бухлом. Отдельные забияки, из тех, кто воображал, что сражается за человеческое достоинство и свободу от северной элиты, возроптали было, но после того как конфисковали еще несколько фургонов, волнения прекратились. Прочие и так уже прозвали себя НБЛ, Ниггеры Богатых Людей, — в честь тех отважных, кто вдохновил нас на борьбу за свободу. А что до Сибли — пока он делился с нами виски, мы не возмущались.
Газеты обещали, что победа над фермерами-янки будет легкой и стремительной, но довольно скоро обнаружились некоторые ошибки в расчетах. Среди ребят из Нью-Мексико было не так уж много фермеров. Вообще-то они мало отличались от нас — охотились, воевали с индейцами и через пару месяцев умудрились окружить нас и спалить все наши обозы. Сибли притих и вернулся в свою блядскую «санитарную карету»; остальные проголосовали и решили возвратиться в Техас. В газетах объявили, что Нью-Мексико нам и даром не был нужен, потому как там полно аборигенов, так что отступление отныне полагается считать грандиозной победой.
До Ричмонда было полторы тысячи миль, там практически забыли о нашем существовании. Призвали потуже затянуть пояса — новый губернатор принимал присягу в домотканой одежде, — но еды хватало. На улицах стало меньше молодых парней, да время от времени приходили слухи о кораблях янки, появившихся в наших портах, но в целом и не догадаешься, что идет война. Будучи лейтенантом, я мог свободно отправиться куда пожелаю, правда, идти особо было некуда. Команчи отвоевали приличные куски своих прежних земель; граница сократилась на несколько сотен миль. На пустынных дорогах, где не рыскали индейцы, вас поджидали отряды местной самообороны. Им щедро платили по пятьдесят долларов за каждого дезертира-конфедерата, так что если они не были лично с вами знакомы, то просто рвали в клочья увольнительные документы, набрасывали вам петлю на шею и волокли к начальству в обмен на свои серебреники.
Судья Блэк был ко мне благосклонен, и, когда мне надоедали казармы, я поселялся в его доме, пил его кларет, спал в его кабинете, лопал сэндвичи, которые подавали на сервировочном столике. Прочел несколько книжек, но в основном пил виски, курил сигары и планировал собственное будущее. К тому моменту мне стало ясно, что жизнь богатых и знаменитых бледнолицых не слишком отличается от жизни команчей: можешь делать что пожелаешь, и ни перед кем не отчитываться. Войну я закончу в чине капитана или даже майора, а потом куплю ферму или грузовое судно. Одно я знал наверняка: с работой на других покончено.
Из трех дочерей судьи одна умерла от лихорадки, а две другие все еще не вышли замуж. Старшей было двадцать два. Cremello[127], как судья, со светлой кожей и кроткого нрава, похожа на моего брата — тот тоже любил книги и философские размышления. Была там какая-то темная история в ее прошлом, но об этом предпочитали не говорить. Младшая, копия матери, красотка-брюнетка, любила безделушки и безупречное поведение в обществе.
Я страшно корил себя, что вообще смотрю в их сторону; судья надеялся, что дочки выйдут замуж за какого-нибудь выпускника Гарварда, или за сына Сэма Хьюстона, или, по крайней мере, за банкира. Я же был ненадежным лейтенантом, чей срок на земле мог окончиться в любой момент, и не было никакого смысла вкладываться в меня. Так что когда однажды ночью дверь моей комнаты тихонько при открылась, я готов был поклясться, что это Милли, квартеронка, недавно появившаяся в доме.
Она присела на краешек кровати. Мадлен, старшая дочь судьи.
— Думаю, ты не станешь возражать, — шепнула она.
Я и не возражал. Кожа у нее была почти прозрачная, а волосы рыжие; лицо в веснушках, зато губы мягкие, и еще огромные зеленые глаза. Вся она была такая хрупкая, и хотя прежде я считал, что целоваться с девушками это как вгрызаться в незрелую хурму, я похлопал по матрасу, и она прилегла рядом со мной.
От нее сладко пахло шерри. Поскольку я не проявлял инициативы, она решила взять дело в свои руки. Очень скоро я понял, что девственность она утратила давным-давно.
Но, к несчастью, я чертовски трусил. Судья мне этого никогда не простил бы, в лучшем случае заставил бы на ней жениться. И вообще она была пьяной и, думаю, немножко чокнутой; неизвестно, чем дело обернется, когда взойдет солнце. Оценив мою робость, она улеглась сверху. В отличие от большинства женщин, искавших моего общества в те времена, она была чистой и милой. Я погладил ее волосы — нежнее кукурузных прядей, — но, сообразив, что сравнение ей не понравится, решил промолчать.
— Я что, недостаточно привлекательна?
— Ты слишком хороша.
— Но… — Она тронула там рукой, напоминая о моем конфузе.
— Это все в голове, — объяснил я.
— Потому что ты собираешься вернуться на эту ужасную войну за права работорговцев.
— Это война за свободу Техаса, — возразил я.
— Техас — это не Джефферсон Дэвис.
— Не стоит так говорить.
— А кто услышит?
— Я.
— Не будь идиотом. Можно сражаться за Техас, но не за плантаторов. Хотя сейчас я не уверена, есть ли разница.
— Похоже, в этом доме поселился фрисойлер, — пошутил я.
— Я сказала отцу, что он трус и рабство до сих пор существует из-за таких, как он, кто не решается выступить против. И из-за таких, как ты, кто готов за него сражаться. Хотя, конечно, у тебя-то нет выбора, — вздохнула она и сменила тему: — У тебя что, сифилис?
— Нет.
— Он предостерегал меня от тебя, еще с тех пор, как мне исполнилось двенадцать.
— Он сказал, что у меня дурная болезнь?
— Сказал, что если решу посмотреть в словаре это слово, то увижу рядом картинку с твоим портретом.
Я не нашелся что ответить.
— Шучу я, шучу, — хихикнула она. — Просто спросила. Расскажи о себе.
— Да нечего рассказывать.
— Я бы легла с тобой, даже будь у тебя сифилис. Я люблю тебя, а ты собираешься на войну.
Я не знал, что с ней делать.
— Итак, — требовательно произнесла она, — ты меня любишь?
— Господи Иисусе…
— Да шучу я, — опять вздохнула она. — Ну ладно, я пошла.
