Александр Терехов - Каменный мост
…Мне показалось: я должен вернуться. Сторож дежурил новый – прежнего уволили; прежний выпил водки на открытие чемпионата мира по футболу и глубокой ночью вышел покурить, забыв ключи на столе; дверь захлопнулась, он проблеял посреди ночи в телефон единственному доброму человеку – Гольцману: у меня там включенный обогреватель… Новый сторож не сразу узнал меня и, не до конца веря своим глазам, поплелся по пятам, недоверчиво и нехотя отдав ключи.
– Идите, отдыхайте. Я поработаю, скажу, когда буду уходить.
Он, раскаляя меня, постоял и уполз в каморку на входе, а я включил компьютер, чтобы что-то гудело, и посидел, успокаивая дыхание, до мелочей вслушиваясь в сторожиную жизнь: шелестнула газета и легла поудобней, буркнул подвинутый стул, забилась ложка в чашечном колоколе, предваряя стеснительный прихлеб, и – вечная мерзлота… Лечь бы ему на диван в коридоре и спать!.. Я сидел, сидел, сидел, и – вдруг: он спасительно включил телевизор и погрузил голову в хрипящие новостные помои – можно! Я бесшумно поднялся и прокрался к кабинету Гольцмана, воровски раскладывая на ладони ключи – какой? – и втыкал, и мучил замок, подпихивая дверь плечом и озираясь: не опечатана? нет ли какой тайной нитки? Ключи не подходили. Или я в горячке запутался и пропустил нужный? Или крутить в другую сторону? Не спешить и по новой – по одному и уже в другую сторону. Я застигнуто оглянулся на сгустившийся воздух – сторож, седой и сутулый, стоял за моей спиной.
– Сделать вам чай? – спросил он строго, словно о чем-то другом.
– Где ключи от этого кабинета?
И убедительно соврать зачем: сломан компьютер, отрубился Интернет, забыта нужная, не придуманная еще вещь, что-то… Почему я должен объяснять сторожу?! Я плачу ему, он живет на мои деньги, я ему господин!
– Ваш… Наумыч мне ключей не оставляет, – сторож смотрел на меня, как хозяин сожженного дома на проезжающего верхом по главной улице оккупанта, и добавил обидчиво: – Один изо всех.
Зря, все зря. Я вздохнул:
– А уборщица? Как же попадает уборщица? Удивленный чем-то сторож пробормотал:
– Да. Уборщица… У нее на связке должны быть. – И не шелохнулся.
– Давайте ключи уборщицы. Они у вас? Вот эти? Дайте, я сам, я посмотрю… Куда вы звоните?
– Пусть Наумыч скажет, какой его ключ, что перебирать-то…
– Не надо! Я знаю какой. Спасибо, отдыхайте. – Я отвернулся и ушел, сразу же вернувшись прыжком, бешеным… – Я же сказал: не звонить!
Он вздрогнул и выпустил трубку.
– Я что, невнятно сказал? Находитесь на работе и выполняйте указания генерального директора, я вам плачу за это! Зачем вы звонили? Что непонятно?!
– Домой. Хотел… У внучки экзамен.
– Гольцмана не беспокоить. Пусть отдыхает! Домой позвоните, когда я уйду! – Я, сшибая углы, вернулся в приемную и с первого втыка угадал ключ. Свет; я запоминал расположение бумаг на столе, скрепок, карандашей, расстояние до отодвинутого кресла и выкатывал ящики до упора, запуская ладони под папки, обшаривая края: ничего, ничего, ничего – неужели в сейфе? Я осмотрел стеллажи и подоконник, подергал сейф за нержавеющую ручку, вернулся за стол, рассматривая строгое расположение блокнотов, заполненного важными делами календаря, – мог и оставить на виду, если догадался, что приду искать, – на столе, в столе, нет, значит, сейф. Безнадежно. Я вернул сторожу ключи, велел помалкивать и в пятнадцать минут посмотрел все обновления на любимом arbuzik.com, особенно «Красивые. Грубое порно» и «Девки в сперме», кому бы позвонить; стану старым – разберусь на столе, выброшу бумажки и буду глядеться в собственное отражение в столешнице. Я отключил все, что гудело, и дождался, пока погаснут все мирно-зеленые и красные зрачки: протоколы допросов по краям стола, переписку с архивом внешней политики – на тумбу, в папке «Срочно!» – распечатки сайта «Советская военная игрушка» – ненавистный «всюдуискатель» занудливо описывал собственную коллекцию 74-миллиметровых, увязнув в датировке командира-«столбика» – 1978? 1977? Даже «повара» где-то купил и выложил, чтоб меня позлить! И с добавкой, что в прошлую субботу взял в Измайлове семьдесят семь штук (из них семнадцать – сороковых годов!) по сорок рублей штука – врет? – так фото выложил, чтоб добить, и точно: у «музыканта с малой трубой» задран носок сапога – сороковые!
…Диктофон в стол, я проверяюще щелкнул, и диктофон в раззявившейся пасти открыл кассету! Вот куда спрятал хитроумный Гольцман!
Точно работая пальцами во тьме, я проматывал куски, давая еще подышать чужой жизни («Папа пытался устроить ее жизнь, брал повсюду на встречи…», «…он доносил на нашу семью, да и вообще – какой-то охранник! А Зина стала прямо-таки навязчивой…»), пока не нашел то, что не дали дослушать.
Я приготовился.
«Ну, ладно, довольно, что ты расскажешь мне о себе? Тот человек, который тебя послал… На которого ты работаешь… Ты его что – любишь?» – Я слушал… время пошуршало, порожним переползая дальше, еще… щелчок! – запись кончилась.
Похоже, та не ответила, могла кивнуть, могла качнуть головой «нет», могла промолчать из вежливости на английском побережье, а теперь, допустим, я встречу ее случайно где-нибудь у текущей воды и сразу приветственно придержу за локти, и коснусь губами щеки, и вот встретились, и мы беззаботно пойдем – у нее окажется свободным время, без школьного «можно я провожу?», а когда до конторы останется два угла и двести метров, я вдруг остановлюсь: «Вы ко мне хорошо относитесь?» Она испуганно поднимет глаза: «Зачем вы спрашиваете? Вы же все знаете…» – «Сделайте для меня одно доброе дело. Жизнь моя и без того трудна…» – «Я поняла. Никто не узнает, что мы виделись».
– Здравствуйте, – я столкнулся с секретаршей посреди «Октябрьской» кольцевой; она изменилась, а может, такая и есть на воле, видимся только в конторе. – Вас кто-то ждет? Есть немного времени? – На эскалаторе вверх я стал за ее спиной и качнулся вперед, погрузив губы в ее волосы и на мгновенье поприжался, выговаривая роль. – Вы такая красивая сегодня… Что с вами случилось? – И грустно замолчал, напоминая о тяжести пути избранных, осталось поговорить о солдатиках и смерти, а потом спросить, есть ли у нее фотографии в купальнике. Или без.
На Крымской набережной продавали картины – и хорошо пахло разогретым деревом рам, художники с дублеными лицами, стриженые и бородатые, точили короткие резаки, кто равнодушно и прожженно поглядывая на интересующихся, а кто волнуясь, как волнуется собака, когда находятся покупатели на ее щенков; душноватый запах краски, картины: сталинские шпили, церкви, монастыри, толсто-грудые девушки лежа и сидя, сирень и пионы, копии – темные городки Бенилюкса, горные кручи, моря с парусниками, а больше всего леса и проселочные дороги, немного кубиков и черточек, множество кисок и чуть меньше собак; прошли дальше – там в «парке скульптур» мрачные грузины пилили мрамор, а еще дальше стояли скульптуры, собравшиеся кучей, словно группа отдыхающих в доме престарелых: Ленины, мрачные, как пенсионер, идущий на прием в префектуру, Сталин с отбитым носом, заплеванный, ссохшийся Дзержинский, пол-Брежнева, мерзнущий Свердлов с поднятым воротником, Калинина посадили в тенек – всех многозначительно обнесли колючей проволокой и обставили концлагерными фонарями с неизбежным «Здесь была Люся».
