Майя Кучерская - Тётя Мотя
— Да-да, — обрадовался Динь, и только тут Коля заметил, что глаза у старичка темно-голубые. — Вон там, видишь?
Динь поднял голову.
— Да, облака плывут.
— Облака плывут, — повторил Динь. — Плывут, минута, две, три, и ничего, уплывут, — для наглядности Динь показал, как они уплывут, — небо, только синее небо. Утонули, да?
— Да, — улыбнулся Коля.
— Так душа, — терпеливо объяснял Динь. — Душа утонула в Тао, нет боль, нет слез, нет холод, обида, грусть, сердце тук-тук-тук — он показал кулаком, как беспокойно стучит сердце, и махнул рукой. — Нет!
Коля кивнул и поддакнул — он, кажется, действительно понял: если душа погружается в Тао, исчезает боль, и сердце перестает колотиться как бешеное, но уже не стал произносить это вслух, потому что в эту самую минуту почувствовал — тишина, глубокая, неодолимая, поселяется в нем и расширяет его изнутри. Дышать сразу стало легче. И воздух тоже сделался прохладнее, солнце пряталось за горизонт.
Коля представил вдруг: а что если и его жены, больше нет?!
— Но смерть, смерть, — говорил Коля, — когда человек умирает, не поможет никакое Тао.
— Ее нет, — отвечал Динь, наконец присаживаясь на корточки перед Колей и ненадолго повернув к нему голову, а потом снова уставившись в темнеющие воды моря. И вдруг громко засмеялся. — Жена умерла. Моя — не твоя. Но смерти нет! — он опять всхохотнул, но быстро смолк и снова заговорил серьезно. — Смерть не страшно. Не бойся, да? Ее нет.
И опять Коля почувствовал, ее действительно нет, и действительно смешно, что раньше он этого не понимал, не чувствовал. Он поглядел на вершину впереди, одинокое дерево потонуло в сизых сумерках. Ребята, наверное, вот-вот вернутся, а может, вернулись уже, ну да позвонят, если что.
Коля выудил из шорт мобильный и увидел, что здесь телефон не ловит.
— Да просто устал я. И жена меня не любит, — произнес он неожиданно для себя. — Пусть смерти нет, но от этого разве легче? Пусть все это Тао, и что? Она, может, даже изменяет мне, не знаю точно, жена. Понимаешь? И от этого больно, как ты и сказал, все равно больно, понимаешь? Другой мужик, понимаешь? У нее есть. Но может, и нет, точно я ничего не знаю. И как эту боль обмануть? Вот только когда на кайте качусь, все ветер выдувает, кайф! Но потом все равно домой, а там… Уехала вот от меня, не понимаю, зачем. Репортаж писать. Меня, сына бросила… Смерти нет, но я-то есть, есть, понимаешь ты, чебурек?
— Че-бу-рек, — усмехнулся Динь таинственно и замолчал. Внимательно глядел на Колю и не говорил больше ничего, может, ждал, что Коля еще прибавит. Но Коля тоже смолк. Он не был уверен, понял ли Динь хоть половину.
— Гляди. Гляди вокруг, чебурек, — улыбнулся Динь, поднимаясь и точно бы делаясь выше ростом. Ты ее любишь, это любовь. Но твоя любовь — только зеркало, отражение красоты вокруг, твоя любовь — отражение Тао. Тао — океан, женщина — река. Она приносит тебе весть о нем, о безбрежном Тао, она воплощение Тао, она отзвук его предвечного ритма. Любовь к женщине — грустна и жалка, потому что временна. И лишь погрузившись в Тао, в бесконечное сияющее пространство божества, ты можешь объединиться с душой своей возлюбленной навсегда, и не только с возлюбленной — с душами других людей, твоих родных, друзей, сына, всех, кто жил, живет и будет жить на земле. Это соединение и есть блаженство… Потому что оно не знает измен, не ведает обманов, такая любовь не прерывается и существует всегда. Теперь ты знаешь, куда заходить, чтобы понять это. Далеко искать не нужно, это ведь тут, смотри.
Точно сквозь сон Коля почувствовал, как Динь касается ладонью его груди, над солнечным сплетением, чуть левее, и точно открывает там дверцу. Прохладный сквознячок иного мира обдал его разгоряченное несчастное сердце. По лицу Коли внезапно потекли слезы — он понял: вот разгадка. Вот он и выход. Теперь, когда ему станет совсем плохо, можно будет отворить эту дверцу и попасть туда, где нет боли, где жена всегда рядом, где плывет вечный беспечальный покой.
Он очнулся — Динь слегка тормошил его, тянул, вцепясь в его футболку. Было уже совсем темно, полная белая луна стояла прямо над ними, летучий лунный свет озарял кусты и каменистую тропу рядом.
— Я уснул? — замотал головой Коля.
— Ты устал, — улыбнулся Динь. — Очень много сегодня, много ходил, много думал. Пора домой.
— Как же мы дойдем вниз? Тропинки не видно?
— Иди, как я, — сказал Динь. — Медленно. Я, ты.
Коля начал аккуратно спускаться за своим проводником вниз. Теперь Динь действительно не убегал от него и поджидал всякий раз, когда Коля приотставал. В трудном месте, довольно крутом, Динь соскочил вниз, обернулся и подал Коле руку. Коля оперся, рука была сухонькая и крепкая, как старое дерево.
Глава одиннадцатая
Первый выходной выстрелил фейерверком, взорвался в темном небе гроздью мерцающих огней. Девочка с мамой и папой уехала на уик-энд в горы, в гости, к друзьям. Тете сказали: отдыхай. Два дня впереди лежали целые, свежие, точно только выстиранная скатерть, не тронутые ничем.
Субботним утром она шла к центру города, к площади. В выходные здесь раскидывал палатки рынок, слева — мед и молоко, зелень, сыр, фрукты из окрестных ферм, справа — горшки, керамика и одежда. Секонд-хенд.
Широкая черная юбка в красных маках ждала ее, черная футболка в обтяжку наверняка придется ей впору. Не торгуясь, за два грошика, все-все отдал ей молодой торговец с веселым удивленным лицом — две приподнятые черные бровки, правильный овал, круглый усмешливый рот. И еще предлагал за евро густо-зеленую косынку, но Тетя замотала головой. «Н-нет, довольно!» Сунул даром: «Да ладно, носи!» Засмеялся. Она улыбнулась, потупив взор. «Грасиас».
Зашла в стоявший тут же высокий темный собор, скользнула в узенькую резную исповедальню, переоделась, шорты и майку оставила прямо там, стыдливым комом, под лавкой.
Выбралась на свет, на воздух, в новой юбке с алыми трепетавшими цветами. Вдохнула, расправила плечи — во все стороны расходились улочки, зажатые невысокими каменными домами, над головой ровной синевой светило небо. Тетя сделала шаг по широкой разглаженной миллионом ступней скользкой каменной паперти и тут же уткнулась в толстое, мягкое, пожилое.
Смуглая рука тянула зеленую веточку, веточку шевелил ветер, рука осторожно, но очень уверенно взяла Тетину ладонь, щекотно повела толстым пальцем. Тетя подняла голову — большие черные глаза в набрякших веках уставились на нее, качнулась седеющая голова в цветастом платке. С усталым, но точно и потрясенным сочувствием цыганка выдохнула приговор: «амор». Амор, амор, амор. Поцеловала свою ладонь, поцеловала Тетину. Тетя отерла ладонь об юбку, выудила монетку, протянула, пошла. «Амор!» Снова услышала вслед.
