Эрвин Штритматтер - Избранное
Вот и вышло так, что и жена все больше и больше становилась чужой мне. Мне казалось, что все случившееся со мною она оценивала слишком поверхностно. Одно то, что она, как и все, была без ума от Гланте, уже раздражало меня. Раз она так запросто командировала меня на курсы, то и говорить с ней, насколько не по душе мне эта командировка, я не стал. Мы жили как два государства, которые только потому не прерывают дипломатических отношений, что у них еще есть некоторые общие интересы; в данном случае это были наши дочери.
Темно-красная луна появилась на небе, и я с тоской подумал о том, что и ее, кляйн-клютцевской луны, я буду лишен, уехав на курсы. Тут из-за угла показалась моя жена. Она была не одна. Они с Гланте постояли немного возле платформы, с которой грузят молоко, потом еще возле пожарного сарая, потом еще и еще.
Я задохнулся и, кажется, даже плюнул. Так, так, моя жена прогуливается по деревне с холостым мужчиной; я был просто обязан рассердиться и ушел в дом, а оттуда, через заднее крыльцо, — в огород.
Я вскопал несколько квадратных метров огорода и, запыхавшись, взглянул на окно кухни, ожидая услышать привычное: «Ужинать!»
Кухонное окно распахнулось, но никто не позвал меня; наоборот, я услыхал доносившийся оттуда густой, как из бочки, мужской голос — Гланте.
Тут уж я заревновал не на шутку и думал уже не о том, что скажут люди, а землю, копая, швырял на все четыре стороны, как будто хотел раскидать по свету весь огород.
Обходительная, аппетитная, смачная женщина — так говорят о моей жене у нас в деревне; впрочем, не только мужчины, но и женщины, а это что-нибудь да значит. Но в тот момент я думал только о мужчинах. Уж они-то не станут скупиться на двусмысленности по ее адресу в мое отсутствие. Как-никак, а она на десять лет моложе меня, и кто знает, сколько недель требуется для того, чтобы из безупречной женщины сделать падшую? Что же мне, семейной жизнью своей рисковать ради свиноводческой премудрости?
Я покопал еще немного, но желчь и голод душили меня. Я отшвырнул лопату и направился к дому. Гланте стоял у распахнутого окна, глядел на меня в упор, делая при этом вид, будто не замечает меня, и басил: «Все это случилось без меня, но думаю, что если бы с Эдди не носились тогда как с писаной торбой, то, похоже, и не пришлось бы обходиться с ним так круто!»
Что вы на это скажете? Расселся в моей собственной кухне да еще и устроил здесь суд надо мной, хозяином! Гнев оглушил меня, я рванулся к заднему крыльцу и вдруг слышу, как мои девчушки щебечут на кухне. Она что, с ума сошла — делать детей свидетелями своего прелюбодеяния? «Как бы там ни было, а мы тебя отправим в школу Культурбунда», — сказал Гланте.
— Не можем же мы уехать оба, — ответила жена.
— Эдди и не думает ехать.
Этот общий любимчик Гланте вел себя так, словно он хозяин у меня в доме, даже и решал уже за меня. Кровь ударила мне в голову. Я вошел в кухню, схватил Гланте, скрипнул зубами и, не говоря ни слова, вытолкал его за дверь.
Гланте не сопротивлялся, и я чувствовал, как дрожит этот трус — и это все, что он мог сделать для своей возлюбленной?
На улице он оглянулся, и я увидел ненавистный золотой зуб. Гланте смеялся. Ну видали ли вы когда-нибудь такого нахала?
Я встряхнулся, как жеребец после колики, и вышел за калитку сада.
Вечер, лес, копошение и шорохи в верхушках деревьев. Вот они передо мной, стволы с их подземными и надземными кронами! В последнее время я частенько вот так прогуливался по лесу. Мне были нужны эти прогулки. Человек сам придумал себе недостаток времени. Мысли становились в лесу легкими, как ветерок, но тогда гнев оттеснил их в самые дальние уголки мозга и, подобно яду, все глубже и глубже внедрялся в меня. Я таращился на старые сосны, натыкался на бидоны, оставленные смологонами: в голове стоял тонкий звон, и жалила, жалила ревность. Великолепно, грандиозно! Я и не заметил, как это все началось у них с Гланте. У некоего ученого-самородка по имени Кинаст, который вознамерился было заново открыть весь мир, выросли рога, а уж односельчане-то, конечно же, давно заметили соответствующие наросты у меня на лбу.
Летучая мышь, что из ранних, налетела вдруг на меня и шарахнулась в сторону, испугавшись, должно быть, моей белой рубашки. Небо и земля слились в какое-то черное месиво, и я, тяжело дыша, продирался через него. Гланте затем, значит, хотел спровадить меня на курсы, чтобы крутить здесь шашни с моей женой! Но для чего ему отправлять на учебу ее, если я останусь? И на этот вопрос нашла ответ моя ревность: он мог навещать ее в школе, он был свободен, а я должен буду торчать дома «по уходу за детьми».
А моя жена? Она будет сидеть в этой школе в окружении, быть может, сотни мужчин, сотни сладкоречивых донжуанов, уж у них-то там и культура, и то и се, и все что угодно!
Почему я просто не запретил жене ходить в эту амурную школу? Было у нас тогда что-то вроде плана женского просвещения: долой плиту, даешь чужих мужчин! Иначе я, чего доброго, снова в рачьем виде угодил бы в районную газету.
Была уже почти ночь, когда я, замерзнув, повернул домой. Я был голоден и бледен как смерть. На кухне я поел как нормальный человек, может, даже чуть больше, но капуста отдавала бочкой.
Явилась жена. «Что случилось?»
Я только оттопырил нижнюю губу. Ни слова в ответ. Спать я не лег, а принялся читать «Крестьянскую газету», не забывая оттопыривать губу; прочел обывательские анекдоты под рубрикой «Уголок юмора», но прочел и несколько специальных статей, а одну из них даже дважды. В конце концов я заснул, устроившись в кресле у телевизора.
За ночь моя нижняя губа отдохнула, но утром она снова была там, где ей положено быть у оскорбленного человека. Даже обычный утренний поцелуй жены не заставил ее изменить своего положения. Этот поцелуй был мне противен даже больше, чем отдающая бочкой кислая капуста.
Обычно мы выходили из дому все вместе: дети в школу, мы на работу. В тот день жена ушла с детьми без меня, а я поднялся на голубятню, насыпал голубям корму на два дня, но открывать голубятню не стал.
После этого я натянул свой серый костюм спортивного покроя, причем обнаружил, что его широкие штанины уже давно вышли из моды. Тогда я решил повязать свой галстук, на котором красовалось жирное пятно, надеясь, что он отвлечет на себя взоры встречных ценителей моды от устаревших штанин. Из тех же соображений я нахлобучил и коричневую шляпу, которая привлекала все взоры зеленой лентой и пестрым пером из утиного хвоста.
Пока я накачивал шины своего «Воробышка», некой помеси велосипеда с мотоциклом, галстук незаметно запутался между спицами, и, когда я выпрямился, «Воробышек» оказался кверху колесами. «Плохое предзнаменование», — подумал я, повесил галстук на забор и еще раз сходил на кухню, чтобы получше запомнить адрес, напечатанный в газете. На краю газеты я написал: «Вернусь, скорее всего, только завтра. С искренним почтением, Эдди».
«Воробышек» тарахтел, светило солнце, как и положено ему светить в это время года, мимо меня проносился мекленбургский пейзаж: пологие холмы, густо-зеленые от всходов поля, деревеньки с крошечными домиками и городки со старинными воротами. Весна и ее проявления оттеснили на задний план тяжелые мысли о домашних делах. На душе становилось все легче и легче.
На большую свиноферму в Ростокском округе поначалу меня пускать не хотели, но я дал понять, что являюсь слушателем курсов, и это сделало дежурного техника более сговорчивым.
Мне пришлось надеть чистый рабочий халат и своей подписью засвидетельствовать, что местность, из которой я прибыл, не поражена эпизоотией. Я с чистой совестью поставил подпись, так как единственным недугом, терзавшим меня, была ревность, но о ней мне необязательно было докладывать.
Дезинфицированных резиновых сапог моего сорок первого размера под рукой не оказалось, но через некоторое время их раздобыли. Гигиена у них там прямо как в райбольнице.
Хлев был сто тридцать пять метров в длину, так что в нем мог бы свободно поместиться дирижабль; он был собран из алюминиевых панелей и сверкал на солнце. Единственное, что мне напоминало здесь свинарники на моей родине, были сами свиньи, но и они вели себя, прямо скажем, не совсем по-свински. Четырежды по сто тридцать пять метров свиней — итого три тысячи голов, но ни одна из них не визжала и не хрюкала. Единственным звуком, раздававшимся в зале, было хлопанье крышек автопоилок, настоящая симфония для тысячи китайских литавр-крышек. «Свиньи либо сыты, либо больны», — подумал я, глядя на все это с реакционной точки зрения свиньи, выкармливаемой обычным способом. Не может быть, чтобы она обходилась без навозной жижи и находила приятность в металлических решетках и сухом порошковом питании.
Вдоль по наблюдательному мостику я прошел все сто тридцать пять метров, осматривая свиней справа и слева от себя и положившись в качестве критерия на старое доброе правило всех свиноводов: у здорова порося хвост колечком завился.
