Майгулль Аксельссон - Апрельская ведьма
— Устала?
В Маргаретином голосе ехидство, она продолжает сволочиться, хотя свои сигареты успела прибрать. К тому же одна у нее уже во рту — так радуйся, и хватит злиться! Отвечать Биргитта не намерена, она откидывается на спинку сиденья и закрывает глаза. Но Маргарета в упор не видит, что человеку спать хочется, и болтает, не закрывая рта:
— Между прочим, я тоже здорово устала. Не знаю даже, как доеду до Стокгольма. Могу и уснуть за рулем.
Ну надо же, как интересно! С ума сойти! Но Биргитте, честно говоря, хочется спать, у нее своих забот хватает и нет ни малейшего желания слушать еще и про Маргаретины. Кто из них, кстати, умирает и имеет по такому случаю право на снисхождение? А? Просто любопытно бы узнать. Но лучше рта не открывать и держать свое любопытство при себе. Чтобы не стать в следующую секунду кормом для ротвейлера.
А Маргарета не умолкает:
— Да уж, — продолжает она тем же паскудным тоном. — Прошлая ночь выдалась длинная, ничего не скажешь. Мы и глаз не сомкнули. Как ты, вероятно, догадываешься.
Чего? Биргитта открывает глаза и усиленно ими хлопает:
— Это ты к чему?
Маргарета сидит чуть наклонившись вперед, по-прежнему не отрывая взгляда от дороги. Биргитта, видимо, малость задремала — они уже давно едут по шоссе, осталось всего полпути до Линчёпинга.
— Не придуривайся, — говорит Маргарета. — Ты прекрасно знаешь, к чему это я.
Биргитта выпрямляется в кресле:
— Блин, да объясни толком, о чем ты?
Маргарета, видно, нажала на газ, стрелка спидометра дрожит на ста тридцати. Мгновенное видение Страшной Аварии вспыхивает в Биргиттином мозгу, но она его отгоняет. Теперь времени нет на эти короткометражки.
— Ты чего? — переспрашивает она снова. — О чем ты все время толкуешь, я что-то не пойму?
Маргарета не сводит взгляда с дороги, но совершенно точным движением гасит сигарету в пепельнице и немедленно закуривает следующую.
— О маленьком розыгрыше, который ты устроила вчера вечером.
Что за розыгрыш? Биргитта не помнит никакого розыгрыша, у нее остались только смутные воспоминания о какой-то тусовке неизвестно где. В Норчёпинге. Точно. Это было в Норчёпинге.
— О том, что Кристине позвонили домой в полдвенадцатого ночи, — говорит Маргарета многозначительным тоном.
— Позвонили? — квакает Биргитта. — Так поздно?
Маргарета ее будто не слышит и продолжает:
— Кто-то заявил, будто тебя избили и ты лежишь в Мутале в больнице на смертном одре. Что ты сказала, будто хочешь увидеться с нами в последний раз, и мы, естественно, помчались туда вместе с Кристиной. Такие мы легковерные. А когда выяснилось, что в больнице тебя нет, то весь остаток ночи мы тебя искали.
Она глубоко затягивается и закрывает рот, словно собираясь проглотить дым. Это ей не удается, он просачивается сквозь ноздри. Когда она снова начинает говорить, голос ее звучит мягче, кажется, она обращается уже к себе самой:
— Еще два часа назад я думала, что все это Кристинины штуки, но когда ты завела эту шарманку — какая ты больная — и ухитрилась снова провести меня, чтобы самой посидеть на солнышке, пока я пригоню машину, я все поняла. До меня быстро доходит. Пора, дорогая, менять методы. Невозможно один день жалеть тебя, потому что тебя избили до смерти, а на другой — потому что ты умираешь от цирроза печени. Мы же с Кристиной не полные идиотки.
Оторвавшись от дороги, она смотрит на Биргитту.
— Господи, — пожимает она плечами. — Ты пьешь и сидишь на дозе. Ты лжешь и воруешь. Ты занимаешься сбытом наркотиков и мошенничеством. Ты даже подложила пакет с собственным дерьмом на Христинин стол. Надо же! Словно она тебя хоть когда-нибудь чем-нибудь обидела. А теперь нашла себе новое занятие — анонимные письма и таинственные телефонные звонки. Ты что, вообще никогда не повзрослеешь? — Она молча курит, часто и коротко затягиваясь, потом вынимает окурок изо рта и давит в пепельнице. — Я везу тебя в Муталу, потому что мне самой туда нужно — положить цветы на могилу Тети Эллен. Считай, что эта услуга — последняя. Потому что после того, как ты выйдешь из машины, я тебя больше видеть не желаю. Ты мне омерзительна.
Биргитта закрывает глаза. Она в ином времени и слышит иной голос, когда Маргарета наконец умолкает.
— Если бы ты вела себя как взрослая, с тобой и обращались бы как со взрослой, — сказала Марианна, положив белую ладонь на Биргиттин кухонный стол. Биргитта заплакала во весь голос, и самые настоящие слезы покатились по ее щекам.
— Но я же не виновата! За что меня-то наказывать? Это ведь Дог дрался, а не я!
Марианна наклонилась над столом и забарабанила костяшками пальцев:
— Насколько мне известно, Дог бил тебя, а не мальчика. Его будут судить — и за это, и за многое другoe. Но не могли же мы допустить, чтобы мальчик остался один в пустой квартире, когда тебя увезли на неотложке, а Дога в полицейской машине? Сама понимаешь, мы вынуждены были о нем позаботиться.
Биргитта стукнула по столу кулаками:
— Но я хочу, чтобы его мне отдали назад! Это мой ребенок!
Марианна откинулась на спинку стула и покачала головой:
— Хватит, Биргитта. Это бесполезно. Сама подумай. Мальчику восемь месяцев, а весит он меньше четырехмесячного. Когда он попал в приемную семью, у него были синяки на бедрах и попка вся в язвах. Плюс обезвоживание организма. Это называется плохой уход, Биргитта. Халатность. Если не жестокое обращение. Приемная мама — медсестра, она опасается серьезных последствий и забрала его в больницу. Он все еще там, приемные родители каждый день его навещают, да и мама сидит там с ним целыми днями...
Биргитта запустила руку в волосы и дернула.
— Она не его мама, — каркнула она не своим, ведьминским голосом. — Пойми же ты, сука! Я его мама! Я! И больше никто!
У Марианны глаза были на мокром месте, даже в гневе Биргитта это заметила: в первый раз за много лет Марианна из комиссии по делам несовершеннолетних среагировала по-человечески, без этих паскудных нравоучений и нотаций. Открыв сумочку, она принялась копаться там, искать платок, а потом обернула им указательный палец — графиня вонючая!
— Они хорошие люди, Биргитта! Они его любят. Вы с Догом не удосужились ему даже имени дать, так что это пришлось сделать им. Мальчика назвали Беньямин.
Беньямин! И выискали же имечко! Его должны были звать Стивом. Или Диком. Или Ронни. Это они с Догом решили, еще когда она с пузом ходила. Может, они просто еще выбрать не успели — да какое собачье дело этой Марианне!
— Биргитта, дорогая моя. — Марианна приложила к носу платок. — Я понимаю, как ты огорчена и расстроена, но тебе всего девятнадцать лет — вся жизнь впереди. Пройдут годы, и ты все сама поймешь. Нехорошо, чтобы ребенок рос в атмосфере постоянных скандалов, а у вас с Догом в последний год, как я понимаю, появились сильные расхождения во взглядах. Кроме того... — Марианна понизила голос, подавшись чуть вперед и тихонько постучав по столу. — Кроме того, как я понимаю, ты иногда ездишь в Норчёпинг. В Салтэнген. Пошла по маминым стопам и в прямом, и в переносном смысле. Знаю — закон этого не запрещает, и тут наши социальные органы мало что могут сделать. Но оставлять грудного младенца одного более чем на сутки — это серьезное нарушение правил ухода и грубая халатность. А по словам соседей, ты поступала именно так всякий раз, когда уезжала в Норчёпинг. Так что мы просто были вынуждены вмешаться. Ради мальчика.
