Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
Мама подымается из кресла и идет к двери. Я иду за ней. Следом за нами бредет беленькая кошечка с розовым бантом на шее. Я нагибаюсь ее погладить.
— Оставь эту гадость! Мерзкая вонючая кошка! Обязательно потрогать какую-нибудь заразу.
— Бланш! — зовет Эмилия Станиславовна. — Иди сюда, моя деточка! Иди к мамочке!
— Какая гадина! — говорит мама, когда мы выходим на лестницу. — Как повернула: и я не я, и хата не моя. Доказательства ей, видите ли, подавай! Я не утверждаю, что рассчитывала на какое-то сочувствие с ее стороны, но должна же существовать элементарная справедливость и порядочность! Ничего, пусть не надеется, так легко ей это не пройдет! Сколько веревочка ни вейся, а конец будет.
Леру Сергеевну обокрали. Вынесли шесть парашютов. Два она успела распороть, а четыре были еще целые.
— Лера Сергеевна, дорогая, но как же? Как это могло случиться? — ужасается мама.
— Сама не понимаю… Вышла на полчаса в магазин. Возвращаюсь, дверь квартиры открыта. Думала, кто-нибудь из детей забыл закрыть. Потом вижу: в комнате все вверх дном…
— Что-нибудь еще взяли?
— Облигации из шкатулки… — Лера Сергеевна кивает на комод, где стоит шкатулка.
— Что вы говорите? И много?
— Да нет, ерунда… Облигации — ерунда… Все равно ни одна никогда не выиграла. Так, купила, думаю, пусть лежат Инночке на счастье. А вышло, видите, какое счастье: как раз наоборот… Помните, у Лескова? Мальчик проснулся в день своего ангела — в ожидании подарков, а дядя взял да и высек его: чтобы не рассчитывал ни на какие сюрпризы, кроме неприятных.
— Не помню, но охотно верю, — говорит мама.
— Облигации чепуха. Парашюты — вот что плохо.
— Вам что же, придется за них выплачивать?
— В десятикратном размере.
— Ах, боже мой, но ведь это дикость — не вы же их украли!
— Не важно… Социалистическая собственность. В случае утраты, утери, хищения оплачивается в десятикратном размере. Государство свои интересы защищает, на нас ему наплевать. И то верно, если бы не эти драконовские законы, все бы растащили…
— Да, но сколько же это выйдет в деньгах? — спрашивает мама.
— Если стоимость каждого парашюта четыреста рублей, так за шесть — выходит, две тысячи четыреста, в десятикратном размере — двадцать четыре тысячи.
— Но у вас же нет такой суммы!
— У меня никакой нет. С зарплаты будут высчитывать.
— Какой зарплаты?
— Пойду в «Правду» работать.
— Как? Боже мой, но это кошмар! Каждый день восемь часов торчать на службе?
— Восемь это хорошо, как бы не десять… Что ж делать? Не я одна, все так. Я уж и раньше об этом думала, да не решалась. А теперь за меня решили.
Если тетя Лера не будет больше шить дома, значит, не будет больше ни выкроек, ни шелковых полотнищ, ни обрезков для Инниных кукол…
— Но это, вы меня извините, просто нереально, — говорит мама, — выплатить такую сумму! Какая у вас может быть зарплата? В лучшем случае рублей шестьсот-семьсот.
— Дай-то Бог.
— Вот видите!
— Ничего, лет за двадцать расплачусь.
Инна подходит к Лере Сергеевне, обнимает ее за шею, упирается лбом в ее висок.
— Мама, не расстраивайся! Не расстраивайся, мамочка, я скоро вырасту и буду тебе помогать!
— Да, девочка, да, моя милая… — Тетя Лера сажает ее к себе на колени. — И ты не расстраивайся, переживем. Устроимся как-нибудь…
— Но кто же, кто это мог сделать? — удивляется мама. — Ведь посторонние к нам в подъезд не заходят! Лифтерша всегда на месте. И если бы кто-то пошел с тюком, она бы, конечно, обратила внимание.
— Что теперь гадать? — вздыхает Лера Сергеевна.
— А что милиция? — спрашивает мама.
— Говорят, никаких следов.
— Разумеется! Как преследовать старуху беспомощную, они тут как тут, а как вора ловить — никаких следов. Я уверена, это кто-то свой! Во-первых, нужно было знать, что этот шелк у вас имеется, во-вторых, уловить момент, когда вы выйдете. Это все не так-то просто. Уж не ваши ли новые соседи тут руку приложили? — прибавляет мама полушепотом и кивает на дверь.
— Нет, что вы! — пугается Лера Сергеевна. — Они люди простые, но вполне порядочные.
— Как знать?.. Ужасно, ужасно! Да, есть от чего прийти в отчаянье.
— Ну, от всякой кражи-пропажи приходить в отчаянье… Больше было потеряно, и ничего, пережили. Это, Нина Владимировна, в сущности, не беда, так, полбеды — можно даже сказать, пустяк…
— Хорош пустяк! Двадцать четыре тысячи! И главное — за что? За здорово живешь. Чтобы какая-то сволочь попользовалась. Ах!..
— А я утешаюсь, что вору его добыча впрок не пойдет. Еще совьет себе веревку из этого шелка и на ней же удавится!
— Из ваших уст да Богу в уши! — вздыхает мама.
Папа спит, накрывшись с головой одеялом. Я делаю уроки. «С одного поля колхозники собрали 26 пудов пшеницы, а с другого 39 пудов ржи…»
Бабушка топчется по комнате, застилает сначала свой сундук, потом мамину кровать, вытирает пыль с тумбочки, потом с зеркала над папиным столом — для этого ей приходится влезть на стул, — кряхтит, ворчит, стул под ней трещит, она хватается руками за зеркало, зеркало шатается и елозит по стенке, совсем скособочивается на сторону, но все-таки почему-то не падает.
— Чтоб тебе пусто было! Чтоб ты пропал! — возмущается бабушка и кое-как сползает обратно на пол.
Я не должна на нее смотреть, я должна решать задачку.
Бабушка выходит в коридор и возвращается с веником. Выметает мусор из-под батареи, из-под папиного стола, отодвигает стопку газет. Папа высовывает голову из-под одеяла, приподымается на постели, некоторое время смотрит на бабушку — бабушка метет пол и ничего не замечает. Папа перегибается через край кровати, выдвигает деревянный баул (в этом бауле у нас хранятся инструменты), откидывает крышку и нащупывает рукой топор.
— Я, кажется, тысячу раз просил — тысячу раз просил! — не шваркать веником, когда я сплю! — Топор летит в бабушку, бабушка взвизгивает, отпрыгивает в сторону и шлепается на пол.
Топор ударяется о ножку маминой кровати и, покрутившись, замирает. Веник отлетает к двери.
— Ведьма проклятая! — говорит папа и снова накрывается одеялом с головой. Бабушка подымается с пола и с плачем отправляется на кухню. Мне ее жалко, но я молчу. Я должна делать уроки. «С одного поля колхозники собрали…» Когда я ем, я глух и нем.
Мама появляется в комнате:
— Ты что, совсем с ума сошел?! Окончательно взбесился?
— Я, Нинусенька, тысячу раз просил ее не шаркать ногами возле моей кровати и не шваркать веником, когда я сплю!
