Анатолий Иванов - Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе
Было уже совсем темно, небо погасло, захлопнулось над землей, как крышка гигантского сундука. Только на западе, куда каждый вечер скатывалось солнце, виднелась узкая и длинная кроваво-красная щелка, которая, впрочем, быстро укорачивалась и меркла. Над землей гулял и не сильный вроде, но упругий, холодный, пронизывающий до костей ветер. Казалось, он со свистом врывался на землю сквозь эту кроваво раскаленную щелочку, растекался потом над полями, над просторами земли. Врывался он горячий, как пар, но, мчась до Шантары, терял все свое тепло, становился тяжелым и холодным, как вода в зимней Громотухе.
Когда Андрейка закончил рассказ, все помолчали. Ганка прижала ладонями пылающие щеки, не то нажженные ветром, не то горевшие от волнения, спросила:
— И тебе не страшно было? Одному-то ночью на платформе?
— Чего там бояться? Не в лесу же.
— И все равно жутко, наверное… Нет, я бы не смогла.
— А он врет все, — неожиданно сказал Димка.
— Что все? — повернулась к нему девчушка.
— А что не страшно было.
Ганка помолчала, похлопала в темноте ресницами.
— Пусть даже и страшно маленько, — согласилась она. — Из вас никто не решился на такое. А он…
— Дурак потому что, — грубо отрезал Димка. — А ты его слушаешь… Рот даже раскрыла.
— Ты, ты… — Ганка вскочила. И резко повернулась, побежала со двора;
— Ганка, ты что? Гань… — Димка поднялся, потоптался. — Ну, дура. Чего она?
— Вот я скажу ей, что ты дурой ее назвал, — проговорил Николай Инютин с явной насмешкой.
— Ты?! — подскочил к нему Димка. — Как по горбатому-то носу съезжу!
— А ты достань сперва, — поднялся Колька, вытянувшись во весь рост. — Подрасти еще надо.
Димка попятился от Инютина. И хотя Николай тут же сел, Димка, что-то бормоча неразборчивое, все пятился, потом махнул рукой и убежал со двора. Инютин сплюнул в сторону.
— Вот и ступай догоняй ее.
— А зачем ему догонять? — непонимающе спросил Андрейка.
— Да ты не знаешь, что ли? — уставился на него Инютин. — Димку же в школе все зовут Ганкиным пастухом.
— Нет, — мотнул головой Андрейка и тут же наивно спросил: — А почему его так зовут?
— Эх ты, простота… — рассмеялся Инютин. — Груди-то у нее, видал, поди, растут уже.
— Ну, так что?
— Малявка ты… Потому и поймал тебя на удочку этот кондуктор.
И тут неожиданно встал Витька Кашкаров, постоял, качаясь под ветром, подул на озябшие, видно, ладони, засунул их в рукава обшарпанного пальтишка, сказал со злостью:
— Этот кондуктор, видать, такой же стерва, как ты!
— Ч-чего-о?! — опять стал угрожающе подниматься Колька.
— Кто Семке разболтал, что я у тебя ночую?! А тот милиционеру этому, Елизарову. Сволочь ты. А я думал, что ты друг, доверился тебе.
— Ах ты барахло… — засопел сердито Инютин и двинулся к Витьке. — Целую машину народного добра-то свистнули с Макаркой, а теперь…
— Не лезь! — звонко закричал Витька, выдергивая ладони из рукавов.
Инютин и вправду остановился. Витька не спеша повернулся и, опустив голову, пошел со двора. Шел медленно, будто опять принявшись за свою нескончаемую думу.
Оставшись вдвоем, Андрейка и Николай посидели молча.
— Нет, ты видал, какое он барахло, Витька-то? — спросил Инютин все еще негодующе. — Если уж на то пошло, Семка ваш сволочь, а не я… Я же Семке подружески, по секрету сказал про Витьку. Откуда я знал, что он сразу к Елизарову побежит? Я по-честному, можно сказать, доверился…
Андрейка вздохнул и проговорил:
— Я понял теперь, что людям нельзя доверяться ни по-честному, ни по секрету. Ведь если бы я не сказал кондуктору, кто я такой, как зовут, где живу, а главное — куда еду, и потом, в милиции, не сказал, — что бы они со мной, куда меня? А, как думаешь?
— Не знаю, — промолвил Колька. — В детдом бы отправили, как беспризорника. А то и в тюрьму.
— Да-а, может, и отправили бы куда… — Потом принялся рассуждать, как взрослый: — В тюрьму-то по какому праву? Я же не вор и не бандит. А из детдома улизнул бы… Но лучше не попадаться. Лучше не доверяться никому из людей. Не-ет, я теперь ученый.
— Ты что, опять хочешь сбежать?
Андрейка вздрогнул от такого вопроса. Он поднялся с крыльца, постоял в задумчивости. И сказал, стараясь придать своему голосу побольше убедительности:
— Нет, больше не побегу… Думаешь, это мед — по составам прятаться? С одного раза я сытый.
Андрейка говорил так, зная в душе, что снова сбежит из дома. Он только не знал, когда это случится. Наступила зима, и это тревожило его. Зима не лето, в один час околеешь на открытой платформе или в холодном вагоне. Но и ждать лёта не с руки, к лету война может закончиться. Однако об этих пока неясных и смутных мыслях и планах на будущее и Кольке и кому бы то ни было другому знать вовсе ни к чему. Слава богу, у него, Андрейки, есть на этот счет уже горький опыт.
* * * *Во второй половине дня 22 октября Кружилин, Полипов и Антон Савельев стояли на перроне и ждали поезда из Новосибирска, с которым ехал секретарь обкома партии Субботин. Зачем он приезжал — по делам района или только завода, — было неизвестно. Обычно о своих приездах он звонил в райком. На этот раз звонка не было, пришла только телеграмма.
Шел дождь вперемешку со снегом, снег на асфальте таял медленно, отчего весь перрон был в крупных снежных пупырышках. Мокрые рельсы уныло блестели, станционные постройки влево от перрона тонули, расплывались в серой холодной пелене. Людей на перроне не было, только изредка пробегал какой-нибудь железнодорожный рабочий с длинногорлой масленкой или кондуктор с потухшим фонарем.
С дождевиков Кружилина, Полипова и Савельева капало, они ежились под ветром, отворачивались от мокрого снега.
На здании вокзала, прямо перед входом, был прикреплен радиодинамик. Над пустынным перроном разносился привычно угрюмый голос диктора, читавшего утреннюю сводку Информбюро. Как и вчера, как и позавчера, как много-много дней и недель подряд, в сводке не было ничего хорошего. Хрипловатым, будто простуженным голосом диктор сообщил, что «в течение ночи на 22 октября продолжались бои на всем фронте. Особенно напряженные бои шли на можайском, малоярославском и калининском направлениях…».
Враг упрямо и неудержимо рвался к Москве. Кружилин мысленно представил себе висевшую у него в кабинете карту: «Можайск, Малоярославец, Боровск, Калуга… По прямой километров, наверное, сто — сто двадцать, не больше. Но Можайск и Малоярославец пали семь дней назад, 16 октября, немцы взяли Боровск, а Калугу еще раньше — 12 октября. Где же теперь немцы? Позавчера в Москве объявлено осадное положение. Что будет с Москвой?»
