Пётр Самотарж - Одиночество зверя
В начале первого президентского срока Покровского затонула подводная лодка со всем экипажем, через несколько лет её подняли, но он не пришёл на похороны моряков. Потом погибли сотни людей при освобождении заложников в захваченном террористами концертном зале, и генерал снова не пошёл на их похороны. Саранцев счёл его решение ошибкой и едва ли не впервые попытался уговорить его сделать то, чего тот делать не желал. Игорь Петрович долго говорил о людях, отдавших жизнь своей стране, и необходимости утешить семьи, потом замолчал.
— Я был на войне, — сказал Покровский. — Мои подчинённые погибали. По мнению гражданских — по моей вине, раз я ими командовал. Как вы думаете, я винил себя в их смерти?
— Наверное, — нерешительно выговорил после тяжёлой паузы Саранцев.
— Я не плакал над сводками потерь, — продолжил Покровский. — Я анализировал ход операции, выявлял недочёты и недосмотры, а в следующий раз стремился использовать до отказа весь новый опыт и снизить новые потери. Мои слёзы никому не нужны, а мои способности как командира нужны матерям, чьи сыновья живы и выполняют мои приказы. Никогда нельзя предусмотреть всего, но можно строить планы с учётом возможных неожиданностей. Ни одна военная операция никогда не развивается так, как её задумали, и искусство полководца состоит в способности учитывать реальность и вносить оптимальные изменения. Борьба с террористами, в конечном счёте — война с врагом на своей собственной территории. Вы представляете себе последствия такой войны?
— В общих чертах, — не слишком уверенно ответил генералу Саранцев. — Много потерь и разрушений.
— Речь не просто о потерях и разрушениях. Если воюешь на своей территории, то бомбишь и подвергаешь артиллерийским обстрелам свои города и деревни, а значит — сам убиваешь своих мирных сограждан. Нормы женевских конвенций запрещают занимать позиции рядом с гражданскими лицами и открывать огонь по позициям противника, если рядом с ними находятся штатские. Если кто-то когда-то и пытался соблюдать эти требования, он проиграл свои войны. Выбор всегда прост: либо сдаёшься без боя, либо воюешь и неизбежно убиваешь своих. В том числе женщин и детей. В Сталинградском котле вместе с немцами голодали и гибли под советскими бомбёжками и артобстрелами советские люди, у которых, в отличие от немцев, вообще не было никакого снабжения. Значит ли это, что следовало не окружать Паулюса, а вести с ним переговоры об отводе немецких войск из городских кварталов и окрестных населённых пунктов?
— Если я скажу «нет», то получится, что я не против гибели своих от своего огня, — рассердился Саранцев.
— Вот именно, — согласился Покровский. — Логика войны жестока. Либо сдаёшься, либо неизбежно приносишь в жертву своих. Мирное население можно спасти, если начинать воевать на сопредельной территории, до нападения на твою страну, но солдаты будут гибнуть в любом случае, и командный состав в любом случае принимает на себя всю тяжесть принимаемых решений. Как врач, когда взвешивает все «за» и «против» в случае с опасной, но необходимой для спасения жизни операцией. Пациенты и их родственники соглашаются не иметь гарантий выживания ради шанса на успех, и народ должен согласиться на жертвы, если не хочет заполучить внешнее управление. Для армии и флота боевая работа сохраняется даже в мирное время, поскольку без неё они не обретут готовности к войне. Итог — потери в мирное время. Солдат давит техникой на погрузках в эшелоны и разгрузках, происходят несчастные случаи с оружием и боеприпасами, а подводников Николай II вообще считал смертниками и чуть ли не разрешал офицерам новорождённого подводного флота самим себе назначать желаемое денежное довольствие. В мирное время такие потери — сами по себе поражение, потому что всегда являются следствием нарушения техники безопасности или технических неполадок, за своевременное устранение которых всегда кто-то отвечает. Другими словами — вина ложится на вооружённые силы, которые в принципе не могут быть безупречными, как не может ничто на этом свете.
— Увы, — согласился Саранцев — он так и не понял, почему же президент отсутствовал на траурной церемонии. — Разве верховный главнокомандующий не должен воздать почести военнослужащим, которые заплатили собственными жизнями за несовершенство мироздания? У них ведь есть родные. Они должны видеть: государство чтит погибших как своих достойных сыновей, а не считает их неизбежными издержками.
— Вы можете представить себя лётчиком? — неожиданно спросил генерал.
— С трудом.
— И всё же. Представьте: вы лётчик, и вам приказали бомбить Ржев или Воронеж. Вы выполните приказ?
— Сергей Александрович, вы задаёте на ваш вопрос нет ответа.
— Почему же нет? Тысячи лётчиков во время войны получали такие приказы и исполняли их. Думаете, после освобождения они шли в семьи погибших и отдавали почести неизбежным жертвам?
— Понятия не имею. По крайней мере, никогда ничего подобного не читал и ни от кого не слышал.
— Я тоже. Знаете, почему?
— Не знаю.
— Если кому-то из них и довелось пережить такую встречу, они никогда никому о ней не рассказали.
Саранцев полностью согласился с мнением генерала и ничего не сказал. В отличие от собеседника, сам он тогда ничего подобного не пережил, войн не вёл, даже маленьких, и не хотел выглядеть без причины высокопарным.
— Вот и выходит: все жители оккупированных врагом территорий оказываются его заложниками. Либо сдавайся, либо убей некоторую их часть, освобождая большинство от захватчиков. Привлекательная дилемма? — напирал Покровский.
— Вовсе нет.
— Вот именно. Между тем, каждый, кто берётся возглавлять государство, заранее принимает на себя ответственность за гибель сограждан в подобных обстоятельствах. Честь и хвала тому, кто сумеет их избежать, а если нет? Страна огромная, все беды руками не разведёшь. Тем более, сразу. В общем, либо уходи в отставку, то есть передавай другому человеку оказанное тебе доверие, либо отвечай за всё. Люди погибли, но сама по себе трагедия — ещё не приговор. Вопрос в другом: сделал ли ты всё, от тебя зависящее, для спасения жизней, а лучше — для предотвращения катастрофы? Если сделал, твоя совесть чиста.
— Чиста? — не поверил Игорь Петрович.
— Чиста. Так же, как у лётчиков, бомбивших Ржев и Воронеж, занятые гитлеровскими войсками. Так же, как у генерала, одержавшего победу с минимальными потерями. Но всё же с потерями.
— Но чувство вины всё равно остаётся? Даже Твардовский писал о вине перед павшими, хотя он-то уж точно не отвечал за смерти других людей.
— Твардовский писал о скомканном чувстве по отношению к погибшим именно в отсутствие собственной вины. Почему я вернулся с войны, а кто-то другой — нет? Вот вопрос, который может лишить сна выживших. Если судьба меня пощадила, я должен кому-то вернуть долг? Должен оправдать своё дальнейшее существование? Если Бог есть, и он решил оставить меня на земле, я должен ответить на поставленный им вопрос? Или на много вопросов? Мне следует принять его решение как должное и жить спокойно? А вдруг он ждёт от меня именно беспокойства и неуёмности в попытках достичь совершенства в чём бы то ни было?
— Но я всё равно не понимаю, почему вы не хотите появиться на похоронах. Вы бы могли просто продемонстрировать своё сочувствие, оказать поддержку.
— Потому что не хочу смотреть на разбомбленные мной дома во Ржеве и высказывать сожаление разбомбленным. Я исполнил свой долг до конца. Как и они, погибшие. Но я остался жив, в отличие от них. Если приду на их похороны, я буду выглядеть виновным, а я — командир, оставшийся на этом свете и готовый оправдать свою дальнейшую жизнь. Мои сокрушения ничего не стоят, значение имеет только отсутствие новых катастроф. Я отдам почести павшим, только если боевики не будут больше захватывать больницы, школы и театры, а подводные лодки перестанут тонуть. И я уверен — я могу это сделать. Ржев в сорок первом сдали быстро, а назад отбивали полтора года. Как вы думаете, кто его больше бомбил — наши или немцы?
— Понятия не имею, — вновь расписался в своём бессилии Саранцев. Моральные загадки Покровского вымотали из него душу.
— Войска входили в города, которые перед тем обстреливали и бомбили, но в итоге они их освободили. И любые попытки доказывать спустя десятилетия, что всё можно было сделать лучше, быстрее и с меньшими потерями — смехотворны. История уже состоялась, все роли сыграны, занавес опустился. Переиграть ничего нельзя, остаётся только одно утверждение — мы победили, вопреки стратегически безупречным выкладкам и расчётам врага. Никто не может понять, каким образом мы сделали невозможное, сейчас уже и мы сами не понимаем. Лично я думаю — через веру в высшую справедливость.
— Справедливость — понятие субъективное. Представление о ней у разных людей и представителей разных культур в некоторых отношениях может очень сильно различаться.
