Ольга Славникова - Стрекоза, увеличенная до размеров собаки
Но Катерина Ивановна ничего не могла поделать: жестяные ходики-пустышки, подобно абсолютно всем циферблатам, окружавшим Сергея Сергеича на размазанных жарою улицах, толкали стрелки по часовой. Потревожив и буквально сдернув с места упиравшийся комод, Катерина Ивановна достала парадную белую скатерть с истрепанной, пушистой от старости шелковой вышивкой. Ее перемятостей не могли укрыть два несоленых уродливых салата в одинаковых чашках, грубо вскрытые банки консервов, серебряная солонка с синеватыми остатками окаменелой соли, бестолковые наборы рюмок для единственной бутылки «Узбекистана», непроницаемо черневшей на солнце и бросавшей на скатерть алый прозрачный блик. Глубины комода и шкафа, куда Катерине Ивановне пришлось забираться за полотенцами, за сточенными до неправильных краев прабабкиными ложками в старинной бархатной коробке, были холодны, как погреба. Несмотря на то что мать ничего не ела с самой смерти, только, видимо, выпивала воду, удивительно быстро испарявшуюся из пожелтелого графина, все-таки Катерина Ивановна поставила на стол ее любимую тарелку с полустертыми незабудками. Почему-то ей казалось, что есть с материнской посуды будет неловко, словно с круглых зеркал. Временами Катерина Ивановна надеялась, что ничего не произойдет, просто в доме ненадолго появится чужой и образует небольшую горку поганых вещей. Чтобы сэкономить, она достала для Рябкова посудины, некогда относившиеся к Комарихе,– они так и хранились вместе в недрах кухонного стола, слипшиеся, будто от неразмешанного сахару, и в чайной кружке, на сером дне, было, будто маку, насыпано дохлой мошкары.
В результате хлопот стол получился такой, будто его накрывали не хозяева, а чужие, какие-то квартиранты. Помня приказание Маргариты переодеться, Катерина Ивановна включила налитой железным холодом, нехотя защелкавший утюг и добросовестно полезла в шифоньер, где первым висело материно зимнее пальто с угрюмой гладкой чернобуркой. Подвигав туда-сюда более легкие вешалки с платьями, поморгав на их полузабытую, перемятую пестроту, Катерина Ивановна сволокла одно, безрукавое, в разноцветный горошек, похожий на конфеты драже. Сгорбленно, правой рукой вперед, она залезла в него, мельком подумав, что этот бежевый лифчик Сергей Сергеич видел уже на ней у себя в мастерской. Она застегнула жесткую, как прут, противно скрипнувшую «молнию», огладилась – но вокруг холодного, неполно дышащего тела была непривычная свобода, точно Катерина Ивановна осталась незастегнутой. Зеркало, сосредоточенное больше на входной двери, показало ей, что юбка стала чрезмерно длинна и висит чуть ли не до пола, что под мышками видны обхваты лифчика, а кожа в распадающемся вырезе сделалась дряблая, покрылась окружьями серых морщин. Со смесью облегчения и безнадежности (сердце кто-то давил и мял, будто тесто для пирога) Катерина Ивановна содрала через голову, пятясь на стулья, вывернутое платье и быстро вернулась в черное, недавно стиранное, приколов к нему для очистки совести одну из тусклых материных брошек, тяжело повисшую на тупой, захватившей неловкую складку игле. Теперь оставалось только ждать. Катерина Ивановна то присаживалась на стул, боком стоявший к столу, то мерным шагом, мимо матери, внимательно глядевшей ей под ноги, выходила на рассохшийся балкон. Там близко серебрилась горячая листва, Любка в разбитой позе сидела внизу, крепко держась за поручень коляски, легши лбом на кулаки,– должно быть, дремала и резко вздрагивала, когда коляска вдруг откатывалась, вывозя из тени на свет безмятежного младенчика, похожего, с соской во рту, на щекастое яблоко с хвостиком. Катерине Ивановне казалось, что если она заранее увидит, как Сергей Сергеич идет по двору к подъезду, то успеет как-то подготовиться, унять зубовную дрожь.
Тем временем одетая на выход Комариха тоже поглядывала на часы. На ней была коричневая юбка, заколотая, чтобы не свалилась, большой английской булавкой, и алая атласная кофточка, вся висевшая на слабых, белыми нитками сосборенных швах. Злокозненная невестка долго мыла пол, обстоятельно купая тряпку, а когда она наконец убралась, вылив в унитаз тяжелое ведро воды и жидкой земли, на лучших ее позолоченных часиках, присвоенных Комарихой и положенных в карман, уже наблестело четыре; туфли Комарихи, с вечера оттертые от паутины и поставленные на виду, оказались мокрыми. Но Комариха была уверена, что сегодня ее никто и ничто не сможет задержать.
Довольно ловко разобравшись с замками (изучив заранее, какую шишку куда крутить), Комариха вылезла в подъезд. Спускаться по неясным ступеням было трудно, потому что и перила, и стена, и надписи на стене вели в обратную сторону. Преодолев размашистую качку подъездных дверей, на которых к тому же болтались какие-то белые бумажки, Комариха в первый момент не поняла, почему оказалась не на проспекте, все время видном в окно, а на дорожке среди тяжелых, будто зеленым тряпьем обвешанных деревьев. Трещины на асфальте, приподнятом снизу коленями корней, странно напомнили Комарихе собственный потолок. Она неуверенно побрела за какой-то смутно знакомой женщиной, сразу ускорившей шаг, отстала, постояла, вспоминая, между двух облупленных розовых столбов, в которые слева и справа были вделаны дегтярно-черные решетки. Сзади, дыша бензином, просигналил раскаленный автомобиль и проехал мимо, будто по слякоти, оставляя на асфальте серебристые, змеиного узора, липкие следы. В голове у Комарихи потихоньку высветлилось: кремовый сложный домище, занимавший собою целый зарешеченный квартал, соединился с другим, двухэтажным, и тут как тут оказался третий, имевший в торце подвальную мастерскую. Комариха улыбнулась, показав гнилые щепочки зубов, и неожиданно легко, ни за что не держась, заковыляла привычным, вперед на два квартала вспоминавшимся путем.
Однако все перед нею было не так. Сделалось почему-то тесно: между знакомых, подгнивших, едой и осенью пахнувших домов оказывались втиснуты незнакомые, новенькие, словно только что собранные из белых и коричневых кубиков; они занимали собой всякий прежде свободный пятачок и порою даже прирастали стенами к старым домам, соединяли их в суставы, словно стеклянистые хрящи; то и дело глубоких, просверленных уличным воздухом ноздрей Комарихи касались едкие запахи стройки. Казалось, будто она все-таки попала не туда: сквозь старые улицы и дворы, как-то сохранявшие на жаре немного пьяного и степленного холода и вспоминавшиеся будто давний сон, проступал иной, многоэтажный город: прокаленный тускловатым нестерпимым солнцем, будто шедшим через пыльное стекло, он, вероятно, располагался здесь в действительности. Этот новый город был куда как больше прежнего: в проемах улиц, спускавшихся к далекому, солонкой белевшему пруду, Комариха с оторопью видела крыши, крыши, лозунги на них, будто газетные заголовки над строчками окон, лиловое марево, полное кубиков, кубиков, белых дымов. Однако и этот огромный город лежал затерянно посреди открытого пространства, завороженного светоносными облаками, серевшими, как пятна окиси, на серебряном небе. Горизонт круглился прозрачными полосами, будто край пол-литровой банки: там виднелась аккуратная выемка, вероятно для шоссе, и Комариха ногами почувствовала, что это шоссе запутанно, но неизбежно связано с улицей, которую она перегородила, встав посреди проезжей части перед жаркими мордами почти уткнувшихся в нее машин.
Все-таки она не растерялась и перешла, сопровождаемая гудками и гневными взмахами водителей, что жестикулировали у себя за стеклами, но были не опасней, чем артисты в телевизорах. Она шагала и чувствовала, что внушает встречным некоторый страх, и это бодрило Комариху, заставляло резко двигать руками, непривычно свободными от стены. Еще она смутно помнила, что дома у нее припрятано нечто, некий тайный документ. В действительности Колька давно присвоил Раину фотографию, потому что сам не имел ни одной и начал уже забывать мелкие, лучистые Раины черты,– получил новогодний подарок, когда Маргарита наряжала против шерсти капризную елочку, а Колька опорожнял для жены большую легкую коробку со всякими радужными шарами, откуда внезапно выпало сокровище. Комариха, конечно, этого не знала и даже не помнила, что именно у нее припрятано на верху платяного шкафа, достроенного чемоданом и коробками до потолка, но само обладание тайной делало ее сильнее прохожих, спешивших убраться с ее дороги, подхватывая на руки засмотревшихся детей. Комариха ползла от одной знакомой приметы до другой, будто насекомое по ветке, сорванной и перенесенной неизвестно куда,– но, не имея понятия, где находится, она нисколько не боялась другого города и смутной черты между небом и землей, оттого что та совершенно походила на полосу, вышорканную Комарихиными руками на знакомых стенах. Страх высоты и расстояния растаял навсегда, и Комариха, хотя не знала, сколько ей еще идти, продолжала перетаскивать ноги с места на место, изредка забредая по серой тропинке на дремучий газон, опутанный клейкими сединами и сажавший ей на юбку синеватые колючки. Раз ее облаяла собачонка, челкой и безумными глазами похожая на Гитлера, раз она едва не съехала в канаву и еле удержалась по щиколотки в рыхлой, подсыхающей земле. Под аркой она прошла согнувшись, трогая крупную чешую отставшей штукатурки и чувствуя некое несовпадение между входом и выходом; шарканье ее отражалось в темной высоте и звучало почему-то позади, точно Комариха за собой тащила санки. Она была уже порядком утомлена и расстроена видом новых многоэтажек, чьи маленькие подъезды с фанерными, по-собачьи брешущими дверьми все время впускали и выпускали молодых и незначительных жильцов,– но, пройдя через арку, оказалась вдруг в том самом, нужном ей дворе. От рассохшихся сараек тянуло деревянным запустением, детская площадка держала, как могла, расшатанные конструкции из железных труб, горячих, словно паровое отопление посреди жестокой зимы. Худенькая девочка в одних трикотажных трусиках, испачканных песком, качала, придавливая одной рукою к сиденью, лохматого котенка, потом котенок изловчился и спрыгнул. Тут Комариха, с трудом перехватываясь руками по какой-то детской крашеной лесенке, разломила поясницу и сразу увидала на балконе живую учительницу: черное платье ее глотало и впитывало без остатка солнечные лучи, зато лицо белело, будто эмалированное. Запоздало испугавшись, что могла и не застать учительницу в живых, Комариха помахала балкону скрюченной рукой и устремилась в раскрытый подъезд.
