Сергей Минаев - Р.А.Б.
– А у тебя болит? – заржал Вася.
– А фиг ее знает, – пожал плечами лопоухий, – может и болит.
Кажется, он был совершенно пьяный.
– Душу нельзя вылечить, ее можно только спасти, – зачем-то сказал я.
Татарин бросил на меня косой взгляд и продолжил:
– Отец с дедом в тех местах охотились. Рассказывали, места там и правда волшебные. Лес по берегам реки, а берега какие-то ломаные. Но главное – воздух. Вроде обычный, а вроде так обволакивает, что руками можно потрогать.
– А далеко отсюда?
– А кто его знает! До Урахчи далеко. Вроде можно на поезде доехать… Я слышал, станцию открыли. Там, – он махнул рукой, – за лесом, где раньше пригородные поезда ходили. До войны…
«Кому больше идти некуда. Кто потерялся». Сидеть стало тяжело. Я лег спиной на лавку и продолжал слушать, глядя в потолок.
– Это сколько же туда ехать? – присвистнул Вася. – И где там-то искать?
– А зачем тебе? – скривился татарин. – Тебе туда не надо.
– А все-таки душу можно вылечить? – не унимался лопоухий.
– Старики рассказывали, баба одна не могла долго родить. И вот, короче, ей сказали…
Уже не слушая дальше, я провалился в сон. Мне снился лес, стоящий стеной, а за ним поляны с маленькими, мультипликационными избушками. И вокруг них степенно вышагивали люди в белых одеждах. Седые старики и старухи. Это была та самая деревня. Иногда попадались другие, в серых накидках или плащах. Я отчего-то знал, что они родились не здесь, а когда-то сюда попали. Дошли. И картинка словно напрыгнула на меня, я стал различать лица до мельчайших подробностей. Я увидел бомжонка, и Загорецкого, и Евдокимова, и Аню, и еще каких-то до боли знакомых людей, возможно, работавших со мной в корпорации или стоявших тогда рядом, на улице. Из-за избушки вышел мужик, охранник, сидевший со мной в «Б-блоке». Он стал вглядываться в небо, будто пытаясь найти меня, но мое лицо было таким большим, что он не смог бы разглядеть меня на фоне облаков. А из-за его спины вышел Нестеров. Одной рукой он держался за горло, а вторую все вытирал об одежду, будто стирая следы крови. Но крови не было. Ни на руке, ни на горле. Кажется, он это и сам понял. Он вдруг начал расти, взметнулся над крышами изб, потом над верхушками деревьев, потом еще выше… и вот уже он лбом столкнется сейчас со мной. Он видит меня, открывает рот, чтобы что-то сказать, но я и сам понимаю, что он меня поймал. Он схватит меня за руку и отведет туда… обратно. Нестеров что-то говорит мне про Евдокимова, потом про тех, кто остался на поляне, утверждая, что и они мертвы. Я не слышу его голоса, слова возникают прямо у меня в голове. Он ищет мою руку, а я пытаюсь увернуться, спрятать ее за спину. И тут, совершенно отчетливо, слышу его голос:
– Какие у тебя голубые глаза! – говорит он. И я начинаю кричать. Долго, пронзительно, на одной ноте. Я кричу диким, не своим голосом, а он находит мою руку, начинает трясти, и говорит: – Давай, давай, давай…
– Вставай! Вставай, Сань, ты чего? – Я открываю глаза и вижу лопоухого. – Ну ты и орешь! У тебя всегда так с бодуна?
– А? Чего? Где я?
– В психушке! – смеется татарин.
За окном утро. Солнечный свет блестит на полупустой бутылке с водкой. Я жмурюсь спросонья и пытаюсь стряхнуть с себя остатки страшного сна.
– Мы в город возвращаемся, – говорит Вася, – на смену. С нами пойдешь? Или дальше?
– Куда дальше? – не понимаю я.
– Куда ты шел, – утвердительно говорит татарин. – Водки тебе оставить на дорогу?
Я киваю.
– Ну, бывай! – «барсовцы» по очереди жмут мне руку и идут к выходу.
– Эй! – окликаю я. – А где станция? Та, которую опять открыли!
– Километров десять лесом, – пожимает плечами татарин. – В ту сторону.
27
Я иду по асфальтовой дороге вперед. Далеко ли до станции, я не знаю. Я даже не уверен, та ли это дорога, но другой мне вроде не попалось, а значит, я на верном пути. Солнце светит мне в спину, и моя длинная тень, проецируясь на пыльную дорогу, тянется от носков стоптанных ботинок вперед и чуть влево. Глядя на тень, я думаю о том, что изрядно исхудал за эти месяцы, хотя на самом деле меня это мало занимает. Я поднимаю левую руку вверх, тень делает то же самое. Потом поднимаю правую. Тень отвечает. Так я развлекаю себя некоторую часть пути. Станция все не показывается. Через какое-то время тень становится короче. А потом – наоборот, все длиннее и длиннее. Я оглядываюсь и вижу заходящее солнце. Судя по тому, сколько я прошел, до поздних сумерек я буду на месте. У меня в сумке есть бутылка воды, мятая пачка сигарет, немного водки и денег. А значит жизнь, как это ни странно, продолжается… для всех.
Я иду уже второй или третий день. Точно и сам не знаю. Время летит так быстро, что не хочется оглядываться. Станция где-то рядом, точно. Иначе откуда бы тут взяться гудкам поездов? Голова раскалывается. Наверное, от голода, хотя есть я не хочу. Только немного пью, когда устраиваю привал. Голова проходит лишь во сне, но это не спасает. Потому что во сне еще хуже. Туда постоянно приходит Нестеров и рассказывает об осколке, что застрял в шее. Он потешается над тем, что я даже убить его толком не сумел. В качестве доказательства моей трусости он иногда вспоминает того бомжонка с огромными глазами. И бомжонок кивает, как бы принимая его, Нестерова, правоту.
Днем, конечно, лучше. Не так тоскливо и страшно, потому что светит солнце и иногда приезжает Загорецкий на мотороллере или мопеде, я в них не разбираюсь. Мы говорим о пути на станцию, и о поездах, которые снова начали ходить до Урахчи. И еще о Системе, и винтиках, и баррикадах, которые где-то снова начали строить и которые никто даже не пытается атаковать. А вчера пошел дождь, и мы сидели под низкой кривой сосной, допивали водку и говорили о любви. И я сказал, что любовь – это счастье, а он ответил, что любовь – это болезнь. Как триппер, грипп или еще того хуже. Состояние, несвойственное человеку. Но некоторые больны всю жизнь. Интересно, правда? Самые здоровые среди нас – не вполне в себе. Поэтому-то мы и шарахаемся от влюбленных как от прокаженных. Боимся заразиться. Сказал, и снова умчался прочь.
Спустя еще сутки голова проходит. Так же внезапно, как начала болеть. Воздух вокруг становится прозрачным, и, мне кажется, я ощущаю его кончиками пальцев. Потом дорога упирается в поваленные деревья, через которые я продираюсь бесконечно долго, пока не выхожу на поляну и поросший ряской пруд.
Я начинаю ощущать чье-то присутствие. Запах, который совершенно не принадлежит этим местам. Я иду дальше, вдоль кромки воды и вижу вдалеке девушку, спиной ко мне. Девушка в сарафане. Она смотрит вдаль или увлечена разглядыванием цветов. Возможно, даже держит что-то в руках. Книгу?
