Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
И если ты спросишь, чем я тут занята, любимый: я бодрствую. И если ты правда тоже не спишь, как мне слышится и чувствуется… Если ты правда чувствуешь меня так же близко, как я вот опять сейчас, чудесным, мягким сполохом, чувствую тебя: будто пространство — это вообще архаичная выдумка, атавизм, условность… Ты конечно же ощутишь по щекотке в своей руке, как я завесила меж созвездий кисть. Мягко, расслабленно, чтобы ты увидел, как с кончиков пальцев сбрызгивает звездный свет в этот тихий монастырский сад.
То, о чем она всегда мечтала — та запредельная, трансцендентная, неземная, небесная, звездная близость с возлюбленным — по которой надеялась сразу распознать одного-единственного, предопределенного ей любимого (и которой ей так не хватало в жалких ее попытках возлюбленного этого «изобрести» собственными силами) — как-то незаметно для нее самой сбылось: она с напряженной реальностью чувствовала, все последние дни, всё последнее время, присутствие Крутакова рядом — чувствовала его взгляд, его любовь, чувствовала, что он тоже телепатически слышит и видит ее в самые надрывно взлетающие минуты ее души.
«Неужели он и правда не глух и не слеп — как слепы и глухи большинство людей вокруг? Неужели может быть такое счастье? — завороженно и чуть испуганно шептала она. — Как странно и как сладостно, что из соавтора текста, текста, который всегда вот безостановочно крутится внутри, из соавтора, который всегда как будто присутствует рядом — уже сколько лет? — и которому, с таким неожиданным доверием, так надежно было вверять все избыточествующие над бытием краски, — как-то незаметно и плавно — так же вот плавно, как капает этот вот свет — он вдруг превратился в запредельно близкого мне, самого желанного в мире, главного героя, лучше которого не придумаешь. Неужели такое счастье может быть?»
И вздрогнула вся от неожиданности, когда кто-то положил ей руку на рукав. Ольга, с выпученными глазами, то ли так неслышно подошла, то ли Елена сама была чересчур далеко, чтобы шаги расслышать.
— Леночка! Со мной сейчас такое произошло! Я такое видела!
По восторгу в густо накрашенных глазах падкой до зрелищ подруги Елена сразу смекнула, что происшествие было скорей в кайф.
— Иду, смотрю дверца открыта. Ну, вошла — смотрю: дальше вход в часовню. Думаю: как хорошо, зайду помолиться. Вошла. Подошла к алтарю. Почти темно — только несколько лампадок горит. Я встала там. И тут смотрю: ужас! Из левого темного угла на меня ползет что-то! (Ольга патетически указала влево и вниз обеими руками, с напряженными ладонями; и одновременно глазами доходчиво изобразила, как испуганно она косится в угол) Думаю: нет, померещилось. Надо помолиться — и все сгинет. Перекрестилась. Стою. Потом…. (Ольга артикулировала suspense вздернутыми бровями)…смотрю: и справа на полу в темноте что-то задвигалось! (Ольга обеими руками волнисто изобразила что-то передвигающееся) И тоже поползло на меня! Ужас! Страх Божий! (Ольга закатила глаза кверху) Ну всё, думаю! Утекать надо отсюда! Оглядываюсь… (И тут глаза выпучились уже как два солнца) —…а там со всех сторон уже ползут! Думаю — ну всё, пропала! Тут свет зажегся! Смотрю: калеки! Калеки ползут! (Ольга изобразила какие-то невнятные клешни) Думаю: мамочки! Сейчас они меня погребут под собой! (Ольга изобразила растопыренными ладошками смыкающуюся над своей головушкой горку) Представляешь! — Ольга, с торжеством во взгляде, подергала Елену за рукав, заглядывая ей в глаза, и пытаясь понять, заценена ли история. И только потом, ликуя, докончила: — Оказалось — просто нормальные калеки! Ползли к иконе! Молебен специальный, ночной, начинался — об исцелении!
Насладившись эффектом ужаса, Ольга внезапно посерьезнела:
— Знаешь, я сидела, там, в часовне, молилась — потом, когда уже молебен начался, и вдруг подумала: какие же мы с тобой идиотки — нельзя было, конечно, тогда, ночью на дачу ехать. Чудо, что мы спаслись. Нельзя было так искушать судьбу.
Войдя в арку света, рядом с колоннадкой, обе вдруг посыпались от беззвучного хохота: по левой стороне в стене мирно темнела череда слепых оконец и немых дверей. Свою-то они не запомнили!
— Ну что, Ольга? На лавочке спать будем? Вон, меж кипарисами.
— Нет, я прекрасно помню… Дверь… такая была… — подвсхлипывала от сдерживаемых судорог смеха Ольга. — Нет-нет! Я действительно всё прекрасно помню! — давясь уже и шепотом и хохотом заверяла она. — Сейчас найдем! Она… по-моему… вот здесь, посередине! Или вон там! Нет? Как тебе кажется? А? Посередине ведь она была! Нет, я прекрасно помню! Ну, или почти!
— Знаешь ли, Оленька, «почти», в данной ситуации не проканает!
— Или вот она?! Здесь вот, с краю?! А?
Потоптавшись, решились на экстрим: и — начали тихо проверять все двери подряд — какая не заперта? — единственный способ попасть обратно, который, впрочем, вполне мог оставить заикой какого-нибудь незадачливого растяпу-затворника.
V— А сейчас кто-то должен прочитать по-русски молитву!
Констанциуш сиял. Ему не только удалось утром выбить для девочек отличную гостевую комнату (что было весьма кстати, так как после медпунктовских лежаков, с фиксированным поднятым изголовьем, были сильные подозрения, что теперь весь день так и будешь ходить буквой Г) — но вот и стырить где-то ключи от отдельной, для них, чудесной, белоснежной, прибранной под трапезную комнаты — куда теперь он ввел их с жестом волшебника, сдергивающего покров с преображенной материи: и на столе уже был и сыр, и чай, и мед, и хлеб, и даже…
Марьяна после ночи в ночлежке, как ни странно, не жаловалась:
— А чего… Я заснула сразу — и всё…
Влахернский — так и вообще был счастлив исступленнейшим, абсолютным, паломническим нарами пахшим счастьем: наконец-то обрел то, что ему представлялось аутентичным с его мечтами о путешествиях по старым, несуществующим больше, русским монастырям.
Воздвиженский хоть и брюзгливо морщил нос, но — по какому-то удивительному, вдруг проснувшемуся такту — не гугнил.
— Ну? Кто будет читать перед едой молитву? — настаивал Констанциуш.
Ольга, обведя глазами панически вылупившихся дружков, ни разу в жизни молитв вслух, вместе с кем-то, не читавших, наглейше ухватилась за Елену:
— Ты моя крестная — ты и читай! Вот, Лена прочитает!
И когда Елена, с наслаждением, по-Темплеровски, вспомнив сразу и его интонации, и даже как будто почувствовав их в себе, встала и прочитала за столом «Отче наш» — но не на церковно-славянском, а на русском — так, как сама читала — ровно так, как выучила когда-то из Евангелия, — Ольга начала с подозрением переспрашивать:
— А чё это ты там в конце прибавляешь? (Имея в виду последнюю фразу молитвы, записанную со слов Спасителя в Евангелии от Матфея, и отсутствующую в версии от Луки)
— Как Спаситель сказал, так и читаю. Кстати, и православные священники эту фразу читают, в несколько измененной, правда, форме, за алтарем, если ты прислушаешься, — успокоила ее Елена.
— Ну, так это ж священники… — с праздным сомнением протянула себе под нос Ольга, и с аппетитом принялась за мягкий сыр.
Сдобный, всем своим видом рифмовавшийся с завтраком, статный, лепной, красавец Доминик, во искупление своей забывчивости, сразу после трапезы повел их показывать окрестности.
И сразу, едва они под крещендо солнца вышли из монастырских стен, стало очевидно — видно очами — почему монастырский сад не густой: с гаком хватало того, что весь монастырь просто купался в лиственных лесах — нырял с холмов дельфином, резвился в лиственной волне, потом прикидывался зеленым барашком, пасся под холмом, и опять со степеннейшим личиком выныривал и становился на холм на свое место: прямоугольным и строгим, как будто никуда и не отлучался.
И всех этих кудлатых зеленых барашков и ныряющих дельфинов братьев-холмов нестерпимо хотелось погладить руками.
Доминик, суетясь, и все время мучительно нервничая, и причитая, что не сможет все объяснить «как следует», что «Констанциуш бы гораздо лучше всё…», быстро шагал под горку, между дубами и липами, потом выводил их через овражек по тропинке опять наверх — на очередной пригорок, проводил узким мостком — поразительно ходко двигаясь в своей рясе, удобным и привычным резким жестом подбирая полы, когда нужно было штурмовать осыпающиеся под ногами суглинистые высокие кочки и крутые взгорья.
В покатистых солнечных рощицах, с неожиданностью поддубовиков, вырастали вдруг часовенки, про которые Доминик, тормозя, и разворачиваясь к ним лицом, со звенящим на донышке голоса благоговением, пояснял вдруг: «Сионская горница» или «Оливковая гора».
Светло-охряные избушки с польской черепичной крышей с очаровательной провинциальной добросердечностью изображали Иерусалим: «Другая Ерузалима!» — как всё время с гордостью повторял Доминик, вразлет обводя ветхие вязы и заросли боярышника красивыми пухлыми ручками.
