Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
— Звездная ферма! — немногословно констатировал Влахернский, когда они, вместе с Еленой, не сговариваясь, за очередной извилиной дороги, сбросили рюкзаки и застыли, задрав головы.
И уже абсолютно не важно было — дойдут ли они до приюта — или будут идти так всю ночь, весь день, и вообще без конца.
Путаясь в габаритах, и то и дело норовя нырнуть в кювет с дорожки — если б вовремя не цепляли за рукав несуществующие, неотличимые от темноты кусты — запыхались все с непривычки — так что даже уже невозможно было понять — усиленная одышка это, или хохот над самими же собой: растянулись на полсотни метров невидимой вереницей — и, с абсурдистской ясностью вопросов, всё, хохоча, спрашивали друг друга, неужели нельзя никак исхитриться и отменить всю эту гору, эту дорогу, вот это всё вынужденное восхождение, эту свою усталость, неужели нельзя как-нибудь, чудом, оказаться под кровом?
— Да… Домик мало похож на свой портрет на указателе… — буркнул Влахернский, когда вдруг, на самой маковке холма, показался огромный храм с треугольной крышей и двумя высоченными симметричными башнями по краям.
Да еще и забор, высоченный железный забор, преграждал путь к барочным вершинам — забор хоть и выгнутый фигурными дужками, хоть и прозрачный, просматриваемый насквозь, храма не загораживающий — но явно неперелезаемый: те немногие, кому залезть на него когда-то удалось, теперь, вон, в виде грандиозных, выше человеческого роста, скульптур, так и остались там, наверху, на постаментах.
Бедный Илья помрачнел:
— После этого симпатичного рисуночка там, внизу, я ожидал увидеть как минимум скит… Может, там стерлось внизу просто чего-то…
И тут уж все разом свалили рюкзаки и рухнули на них отдышаться — перед тем, как штурмовать последний метраж, не такой уж крутой, по ступенькам и брусчатке уже.
Гвардиан, явившийся на их стук, звон, скрёб, скул — как кукушка, случайно вывалившаяся в неурочное время из зашкаливших часов, был хрипловат и грубоват к поздним гостям. Даже ворота не раскрыв перед их усталыми носами, пошел будить Констанциуша и Доминика.
Выбежал, одергивая рясу, один Констанциуш — хоть и сладко заспанный, с отлежанной красной складкой на щеке — но, рот до ушей, явно страшно счастливый, и тоже воспринимавший как чудо, что они откликнулись на его приглашение.
— Ай-яй-яй! Доминик все перепутал — он думал, что вы завтра приедете… У нас так много гостей вчера и сегодня было — еще не разъехались! Ай, он теперь так переживает из-за вас! Волосы на себе рвет! — откровенно, довольно, хохотал Констанциуш над обеими пострадавшими сторонами, вводя гостей в монастырские стены, и с невероятной шустростью в мгновение ока оказывался поочередно то возле одного, то возле второго, то возле пятой, и по-братски похлопывал каждого по плечу — со шкодливейшей, впрочем, улыбкой, как будто говорившей: «Ну-ну, поздравляю! Вы влипли! В монастырь же приехали, а не на курорт!»
И через несколько счастливейших секунд с этим вертлявым, милым провожатым, они оказались в осязаемо защищенном, глухо замкнутом (что сразу ощущалось прежде всего ушами) длиннющем прямоугольном монастырском дворе, отгороженном от мира двухэтажными широкими палатами с двухскатными крышами, а с фронта крепко запиравшимся громадой храма, крепким квадратом монашеского корпуса и разновеликих храмовых пристроек. По левой стороне двора темнела галерея с деревянными колоннами, скруглявшимися в арочные перемычки. В нее сразу и повел их Констанциуш:
— Ну, ничего, ничего, сейчас что-нибудь придумаем!
Из дальнего конца уже несся навстречу, под сводами галерейки, высокий пухленький призрак Доминик — увидев их, издали, заохал, заквохтал, расчувствовался:
— Все комнаты для гостей заняты. Ах! Что же теперь делать? Я так рад! Так рад!
Востроносый Констанциуш, довольно похихикав опять над приятелем, бросил их, велев никуда не уходить; усвистал куда-то, пулей, наискосок, через двор, на полусогнутых; и через несколько минут вернулся — с ключами от медицинского пункта:
— Пошли, пошли за мной! Девочек там спать положим!
Кроватей, вернее, белых, обтянутых прозрачной клеенкой лежанок для пациентов, в наскоро взломанном Констанциушем медпункте (крошечной дверкой, попасть в которую можно было с левой галереи), оказалось только две.
Мальчиков и космически-стойкую Марьяну, самоотверженно вызвавшуюся идти с ними, куда бы ни пришлось, Доминик повел в монастырский приют — на нары, где спали все паломники:
— До завтра… Завтра, может быть, комната какая-нибудь освободится…
— Ну что мы? Спать, что ли будем? — скрипящим голоском возмутилась Ольга, как только они с Еленой очутились в одиночестве в санитарной чистоте медсанчасти, где из достопримечательностей оказался лишь стеклянный шкафчик с забавнейшими микроскопическими кристально чистыми стопочками для лекарств. — Только приехали в новое место — и сразу дрыхнуть? — и обе, не опробовав даже больничных лежаков, тут же рванули гулять через галерею во двор.
Ольга, крадучись, потюхала в том направлении, откуда их привели извне — и в какой-то момент юркнула там в какую-то норку и исчезла в потайном каменном кармане рядом с храмом.
А Елена загуляла в дальний край монастырского двора — чувствуя бегущую мурашками по коже и по мере продвижения разливавшуюся по всей душе небывалую радость: свобода гулять ночью одной — и одновременно абсолютная защищенность! Совместилось — наконец-то! — в обычной жизни несочетаемое — чего, казалось, ждать придется до сотворения новой земли и нового неба.
Двор оказался замечательным. Вроде бы, сперва прикидывавшийся прямоугольным, он с лихвой добирал безумия по горизонтали — и вместо ровного плаца подбивал под ноги бугристый асимметричный нагорный пейзаж. Галерейка их оказывалась на самой верхотуре; спуститься с верхней площадки в сердцевину двора можно было кубарем, если лестница надоела. А там расходились еще вниз откосы, ступеньки и прочие крутые рельефные аттракционы в разные стороны. Домики же, при пристальном рассмотрении, и вовсе встали на места так, как будто каждый из них то и дело впопыхах наращивал, надставлял длину защищенного рельефного сада — по мере того, как какой-нибудь монах мощно шагал здесь в задумчивости, вдоль двора, меряя внутренние просторы. Никакого эффекта отраженности противоположных домов тоже не было и в помине — вон, тот любопытную ушастую голову высунул; а тот, самый дальний, отпрыгнувший — так и вовсе как сторожевая башня; вот этот — трехэтажный, в шляпке, а вот тот, в темноте похожий на соломенную хижину и одной ногой все еще стоящий под горкой, а другою уже ступивший на двор — про того так вообще Бог знает, как считать его этажи.
Сад — не сад, парк не парк — она все никак не могла подобрать слова к диковинно культивированному братиками двору. Вроде, вот разве что, только здесь, в центральной части, по которой Елена сейчас шла, дорожка выглядела как-то слегка по-казарменному: мощеная мостовая, чересчур напряженно, на вытяжку, как на параде, по команде застывшие, дрессированные лавочки. Но раздолбайские, абсолютно асимметрично рассаженные деревца, изысканно подобранные с безумнейшей избалованной детской выборкой, небывалые, штучные, лохматые, хвойные, туйные, тонковыйные, высокострунные, длинношерстные, круглошиньонные, звездные, лунные… Сразу вся казарменность испарилась и сменилась визуальной благодатью. А это? Вот этот вот блаженный лиственный шатер? Что это?
Луна висела кривовато — и от этой неверной балансировки блестела ярче некуда — щедро наделяя жирные звезды над монастырским двором как будто бы автономным свечением.
Застыв под плакучим деревом с пышной кроной, Елена невольно подставила руку под нежную, округло свисающую, как кисть руки, ветку — прямо под желобок листа — с которого, казалось, сейчас скапнет звездный свет, налившийся сверху, из вывернутой чаши небесной обсерватории — и упадет на землю, если она вовремя его не подхватит. И, с замеревшим дыханием, по дуге ветви подняла взгляд и проследила абсолютное совершенство, подогнанность форм, существующих в эту секунду — обтекаемость и покатость светло-оливковой холмистой кроны, на которую густо брызгает со звезд свет, накапливаясь, и омывая со всех сторон, — дальше — изогнутый округлой дугой, мощенный чешуей листвы бок, по которому звездный ручей стекает, — и, ниже — мягко, расслабленно протянутая уже прямо к ней, сверху, кисть ветки с нежно продолговатыми, чуть выгнутыми продольно по сердцевине (чтоб донести, не расплескав, луч) листьями. Она чуть приподняла и подвесила свою руку в воздухе — учась у плакучей ветки, имитируя ее изгиб — расслабляя все больше и больше, и доверчиво располагая перста́ на воздухе — до полного сходства — и держала так кисть до тех пор, пока, наконец, с самых кончиков пальцев зримо не полился тот же самый чуть щекочущий звездный луч.
