Владимир Кормер - Наследство
— Господи! Ведь сегодня Страстная суббота! — воскликнула Ольга. — Надо же, все забыла! — Перчаткою она промокнула глаза.
— Да, я тоже забыл, — тихо признался Вирхов.
— А вам что нужно-то? — спросили дети.
— Да мы хотели узнать насчет дома… Знаете, того, на отшибе…
— Насчет «хутора», — подсказал Вирхов.
— А чего? Вроде как она его продала? — удивилась девочка постарше.
— Не, не продала, — возразил мальчик.
— Нет, мы не покупать приехали, — перебила их Ольга. — Ты что, меня не помнишь? Я же бывала у вас. Мы хотели узнать про… — Она не помнила, как звали Меликову тетку, и так и сказала: —…Про тетю… про… Мелика…
— А мы такого не знаем, — покачали головами дети. — А Глафира Степановна уехала…
— У ней племянник не то заболел, не то помер. Вот она туда и уехала, — сказала девочка.
— К-куда уехала? — едва могла произнести Ольга.
— И не заболел, а под электричку попал! — вновь опроверг сестру младший братец. — Не знаешь, а говоришь! Пьяный шел через переезд, его и сшибло!
— Где?! — закричала Ольга.
— Здесь у нас и сшибло, у станции.
— И все ты врешь! — возмутилась сестра. — Это городского мужика сшибло, дачника. И не сшибло его, а хулиганы толкнули. Дядя Леша сам видел! Это в его смену было!
— Он сам пьяный был, твой дядя Леша! — заспорил мальчик. — Он этого видеть не мог, у него будка с того края стоит, а сшибло на этом!..
Оставив детей, готовых вцепиться друг в друга, Вирхов и Ольга бросились на станцию.
Они бежали не останавливаясь, ничего не видя вокруг себя; лишь на мостках Ольга взмолилась немного подождать. Тяжело дыша, она схватилась за перила, склонилась над водой.
— А ведь мы с ним здесь гуляли, — сказала она через некоторое время. — По-моему, он любил это место…
В кустарнике над ручьем оглушительно верещали невидимые птицы, их было там, наверное, не меньше тысячи; Вирхов подумал о том, как хорошо было бы сейчас никуда не идти, а посидеть здесь на берегу, посмотреть на лес, послушать, увидеть хоть одну лесную птицу.
— Нет, надо идти, — тут же сказал он. — Сейчас начнет смеркаться, мы вообще ничего не найдем.
Сторож у автоматического шлагбаума был хоть и опять пьяноват, но опаслив; место, где сшибло «дачника», показал, однако на расспросы об обстоятельствах отвечал невразумительно и неохотно; похоже было, что милиция или начальство уже трепали его из-за этого дела.
— Куда нам обратиться, чтобы узнать, дядя Леша? — заискивающе теребила его Ольга.
— В милицию, куда же еще?! Туда и обращайтесь. Сейчас пойдете прямо, до «ремонтного», потом свернете влево к магазину, пройдете магазин, автобусный парк, еще возьмете чуток правее, и будет милиция… Только они с вами заниматься не станут. Потому что они — районная милиция, они, значит, район контролировывают. А с этими делами, значит, занимается железнодорожная милиция, потому что случилось как бы происшествие при железной дороге… Вам эта милиция нужна!..
Железнодорожная милиция была через пять остановок отсюда, на «узловой». Дать им позвонить туда по телефону дядя Леша отказался, дежурная, к которой он их все же отвел, тоже была настроена недружелюбно.
— Как это так мы можем позволить?! Телефон служебный! — расхрабрясь, шумел дядя Леша. — А вдруг авария?! Срочная депеша по линии?!
— Идите в поселок, там есть автомат, оттуда звоните, — вторила ему дежурная. — Или поезжайте прямо туда. Только они вам ничего не скажут.
Спустя час они были в нужном отделении милиции при железной дороге, и там действительно им ничего не сказали.
Пожилой лейтенант за конторкой глядел на них с ленивым сожалением, без энтузиазма порылся в толстой конторской книге и объявил, что «такого не значится».
— Когда, вы говорите, это было?
— Может быть, неделю… может быть, два-три дня назад…
— Нет, не значится.
— Может быть, он не опознан. Мы не знаем, были ли у него с собой документы…
— А ежели не опознан, то что я вам скажу?!
— Он был одет в такое старенькое пальтишко, — упрашивала Оль-га. — Среднего роста, лохматый…
— Во! Старенькое пальтишко, среднего роста! Ну, вы даете, девушка! Да у нас по пять вызовов в день бывает! Они все среднего роста и в стареньком пальтишке! Как напьют ся, так и лезут под поезд! А сейчас под праздник как начали пить, так останову нет!
— Сейчас еще пост, — буркнул Вирхов.
— Мы посты на каждом километре устанавливать не можем, у нас для этого людей нет.
— Мы могли бы в морге опознать его, — прошептала Ольга.
— Что-о? Да вы что, в своем уме?! Что, я вас в морг поведу, что ли? Не положено этого! Вот люди! В морг их поведи! Да что вы там и увидите, в морге-то? Человек под электричку попал, его, допустим, сто метров протащило. Что вы там увидите-то?! Где голова, где ноги, не разберешь! Да и нет у нас никакого морга, морг при центральной больнице… Не хватало нам еще покойников в отделении!.. Вы кто ему будете? — спросил он помягче, должно быть, сказав себе, что люди лишь в крайнем волнении способны на столь бессмысленные речи. — Кто вы ему будете? — обратился он к Ольге. — Жена?
— Знакомая, — нетвердо назвалась Ольга.
— Знакомая… — отцедил он. — И вы знакомый?.. Ну вот что… Ничего сделать для вас не могу… Он где был прописан? В Москве?.. Вот по месту жительства и пишите заявление. Они объявят розыск, получите официальное уведомление… в надлежащий срок… Если придет к нам такое распоряжение, мы проверим… А так — что такое?! Пришли какие-то люди, почему? Откуда? Попал под поезд, не попал под поезд, ничего не понять!.. Знакомые!..
Обратная электричка в Москву была набита битком. Заставив потесниться каких-то бабок, Вирхов все же усадил Ольгу, которая едва держалась на ногах от нервного потрясения и усталости, сам стоял, покачиваясь, над нею. Она долго сидела, уткнувшись в полу его пальто, потом тоже поднялась.
— Послушай, — сказала она. — Как же мы будем подавать заявление о розыске? А вдруг Мелик скрывается?! Вдруг он уехал в Крым?! А мы потребуем, чтоб его искали!
— Если он скрывается, они его и так ищут.
— Почему? Вовсе не обязательно! Вдруг они его не ищут! Что если они только собираются его искать, раздумывают? А мы и подтолкнем своим заявлением, у них будет предлог! Мы можем его подвести!
— Да, ты права, — согласился он.
— Ну а как быть?!
— Подождать немного…
— Подождать?! — вспылила она. — Вам бы всем, ети вашу мать, только бы подождать! Только бы сидеть и водку жрать! Больше вы ни на что не годны! Не кричи?! А я и не кричу!.. А только… что, если это все инсценировка, а?! Что, если его убили?! Понимаешь?! Кто убил?! Они! Они сами взяли и убили! А теперь ломают комедию!.. Боже мой, ведь тогда мы вообще никогда ничего не узнаем!.. И он… так и будет лежать… там… — Ее прорвало, она заревела у него на груди, подвывая и пугая пассажиров.
Вирхов потянул ее в тамбур и оттуда в другой вагон. В узком, шатком переходе меж вагонами она остановилась, с силой захлопнув за собой дверь от любопытных. Слезы ее испарились от ярости.
— Нет! Мы должны! Мы должны узнать, выяснить все! — закричала она сквозь грохот состава. — Мы должны привлечь мировую общественность! Выступить с заявлением! Поставить ее в известность!..
— Но все-таки не надо пороть горячку, — осторожно сказал он. — Что мы там напишем в этом заявлении?.. К тому же… я не думаю, чтоб его убили. Зачем им это, посуди сама? Неужели он был им очень опасен? Не так уж много он знал… Скорей им было б выгодней его выкрасть, тайно арестовать, чтобы втихую выудить у него какие-то сведения…
— Выкрасть? Киднеппинг? Нет, это вздор! Что он, дочь миллионера, что ли?!
Она усмехнулась, но и сама понимала, что была сейчас лишь подобием себя прежней.
* * *Они безнадежно опаздывали, приехали в Москву уже темным вечером и только к половине двенадцатого добрались до храма, который Мелик называл своим; здесь был настоятелем Меликов приятель отец Алексей, и здесь Мелик рассчитывал начать служить, если б его рукоположили.
Сквер перед храмом и прилегающая улица были заполнены народом. В боковом переулке стояли машины, среди них с посольскими номерами, поодаль — желтая милицейская. Жители окрестных домов прильнули к стеклам своих окон. Ртутный свет фонарей дробился на медленно таявших вверху клубах пара и папиросного дыма. Толпа, очертания которой терялись в ночной мгле, была окутана будто туманом. От неверного света и сырости людей прохватывал озноб, усугублявший смутное беспокойство, владевшее ими. В толпе казалось теплее, но попавшие в гущу быстро кидались прочь, разочарованные соприкосновением.
Стаями бродили длинноволосые бухие парни, страшными воплями разгоняя встречных. Алкаши вымогали у проходивших копейки. Слышался возбужденный девичий смех. С замкнутыми, осуждающими лицами двигались под руку пожилые пары. Отрешенно, гордо шли бородатые неофиты. Азартом горели глаза интеллигентов. Деловито спешили куда-то подтянутые филеры в тирольских шляпках и куртках, не без презрения посматривая на собравшихся. Недоуменно переминалась компания «золотой молодежи» — подающие надежды нувориши из кинематографических жучков или дети нуворишей, при мехах и дубленках; впрочем, женщины были оживлены более, чем мужчины, определенно скучавшие и ждавшие, когда отсюда можно будет уйти и повеселиться с подругами. Школьники-акселераты, явившиеся сюда, наверное, всем классом, дурачились, загоняя своего товарища в «пятый угол». Их одноклассницы щебетали и дергали расшалившихся ребят за рукава, предупреждая, что идет милиционер. Но патрульный орудовец, весь в коже с головы до пят, не обращал на них внимания; он был растерян, не имея твердых инструкций, что делать, чтобы освободить проезжую часть. Позади него плелся седовласый нищий — актер. Размахивая мятой шляпой, он голосил: «Товарищи, не скажете ли, сколько времени? Товарищи, пора начинать, пора!» Шныряли и вовсе непонятные личности, каких уж много лет давно нигде не попадалось. Тетка рядом даже шарахнулась от одного такого — одичавшего или больного подростка, аккурат послевоенного беспризорного, в старой офицерской фуражке, надвинутой на уши и подхваченной под подбородком ремешком, без пальто, в запахнутом чужом пиджаке, рукава которого болтались у самых колен. Тут же из толпы, словно из омута времени, из глубин памяти, вынырнул еще один — по облику урка, из тех, что наводняли Москву после амнистии 1953 года, фиксатый, кепка с разрезом, модная у них тогда, белое кашне, воротник поднят. Втянув голову в плечи, он мгновенно по-воровски пропал. Затем возникли двое несусветных калек, ободранных и перекошенных, Бог весть где обретавшихся в другие дни года; безногий, с шутками и прибаутками прытко скакавший на деревяшке, вел за собой слепого.
