Дэвид Митчелл - Облачный атлас
Разумеется, «вот и все» — это еще не все. Письма Адриана неумолимо преследовали мой слух. Можно закрыть глаза, но не уши. Потрескивание вшей в складках одежды; топотание крыс; хруст костей, перебиваемых пулями; гром разрывов вдали и молнии разрывов вблизи; стук камней по жестяным шлемам; летнее жужжание мух над ничейной землей. Более поздние разговоры добавили ржание лошадей; хруст замерзшей грязи; рев аэропланов и танков, буксующих в полных грязи колдобинах; крики тех, кто подвергся ампутации и приходит в себя после эфира; отрыжка огнеметов; хлюпанье штыков, вонзающихся в шеи. Европейская музыка, прерываемая долгими паузами, звучит по-дикарски страстно.
Как бы мне хотелось узнать, любил ли мой брат, как я, парней в той же мере, что и девушек, или этот порок свойствен лишь мне. А может, он умер девственником? Подумай об этих солдатах, лежащих вместе, скорчившихся, живых; холодных, мертвых… Привел в порядок надгробие Б. У. Фроумса и пошел обратно к воротам. Что ж, моя миссия была обречена на провал. Смотритель возился с бечевкой и ничего не сказал. Морти Дондт приехал за мной точно в назначенный час, и мы устремились обратно к цивилизации (ха-ха!). Мы ехали по местности, именуемой Пулкапелле или что-то вроде, по вязовой аллее, длившейся милю за милей. Дондт выбрал эту прямую дорогу, чтобы разогнать «бугатти» до максимальной скорости. Отдельные вязы сливались в единое дерево, повторяющееся до бесконечности, словно вертящийся волчок. Стрелка покачивалась у наивысшей отметки, как вдруг некая фигура, похожая на бегущую сумасшедшую, вынырнула прямо перед нами — ударилась о ветровое стекло и пронеслась, переворачиваясь, над нашими головами. Сердце, доложу я тебе, подпрыгнуло так, словно им выстрелили из пушки! Дондт стал тормозить, дорога откинула нас в одну сторону, оттолкнула в другую, шины визжали и опаляли воздух запахом горящей резины. Наша бесконечность закончилась. Мои зубы глубоко впились в язык. Если бы тормоза не заклинило так, чтобы «бугатти» мог продолжать свой путь по дороге, мы завершили бы свой день — если не свои жизни, — распластавшись о вяз. Машина, проскрежетав, остановилась. Мы с Дондтом выпрыгнули и побежали обратно — чтобы увидеть чудовищного фазана, хлопающего сломанными крыльями. Дондт выдал замысловатое ругательство на санскрите, не знаю, и выдохнул ха! от облегчения, что не убил никого из людей, но возглас выражал также и смятение, ибо кого-то он все же убил. Потеряв дар речи, я промокал кровоточащий язык платком. Предложил избавить несчастную птицу от страданий. Дондт ответил пословицей, идиотизм которой, возможно, был преднамеренным: «К заказам сверх меню соус не подается». Он пошел обратно, чтобы попытаться уговорить «бугатти» воскреснуть. Не сумел понять, что он имел в виду, но подошел к фазану, отчего тот еще отчаянней захлопал крыльями. Его похожие на медальоны нагрудные перья были в крови и фекалиях. Он плакал, Сиксмит, в точности как двухдневный младенец. Пожалел, что у меня не было при себе ружья. Возле обочины валялся камень величиной с мой кулак. Взял его и размозжил фазану голову. Неприятно — совсем не то, что стрелять в птицу, совсем не то.
Листьями щавеля, росшего у обочины, как мог, вытер с себя его кровь. Дондт завел машину, я в нее впрыгнул, и мы поехали к ближайшей деревне. Безымянное местечко, насколько я мог понять, но там имелось жалкое кафе (с примыкающими к нему гаражом и похоронной конторой), которое делили между собой кучка молчаливых местных жителей и множество мух, мотавшихся по воздуху, как одурманенные ангелы смерти. Резкое торможение нарушило центровку передней оси, так что М. Д. остановился здесь, чтобы ее выправили. Мы уселись на открытом воздухе, на краю «площади», а в действительности — лужи грязи, мощенной булыжником; в центре красовался постамент, исконный обитатель которого давно был переплавлен на пули. Несколько грязных ребятишек на той стороне площади гонялись за единственной жирной курицей — та возьми и взлети на постамент. Дети стали бросать в нее камни. Где, интересно, ее хозяин? Спросил у бармена, кто прежде стоял на постаменте. Тот не знал, он родился на юге. Я попросил заменить выданный мне грязный стакан. Бармен обиделся и стал не так разговорчив.
М. Д. спросил меня о том часе, что я провел на кладбище в Цоннебеке. Толком не ответил. Перед глазами у меня все вспыхивал искалеченный, окровавленный фазан. Спросил у М. Д., что он делал во время войны.
— О, занимался бизнесом, знаете ли.
— В Брюгге? — спросил я удивленно, не в силах вообразить себе бельгийского торговца бриллиантами, преуспевающего под пятой кайзеровских оккупантов.
— Боже мой, нет, конечно, — ответил М. Д. — В Йоханнесбурге. Мы женой на время выехали из страны.
Отдал должное его прозорливости. Он скромно пояснил:
— Войны не разражаются без предупреждения. Они начинаются с небольшого зарева над горизонтом. Войны приближаются. Мудрый человек следит за дымом и готов покинуть окрестности, точно как Эйрс и Иокаста. Меня тревожит следующая война, она будет такой большой, что затронет все приличные рестораны.
Он так уверен, что приближается новая война?
— Новая война приближается всегда, Роберт. Этот пожар никогда не тушат как следует. Что служит искрой для войн? Желание властвовать, становой хребет человеческой натуры. Угроза насилия, боязнь насилия или насилие как таковое суть инструменты этого ужасного желания. Желание властвовать можно видеть в спальнях, на кухнях, на фабриках, в политических партиях и внутри государств. Прислушайся к этому и запомни. Национальное государство — это всего лишь человеческая натура, раздутая до чудовищных пропорций. Из чего следует, что нации суть общности, чьи законы писаны насилием. Так было всегда, и так пребудет впредь. Война, Роберт, — это один из двух вечных спутников человечества.
Что же, спросил я, является другим?
— Бриллианты.
Через площадь пробежал мясник в запятнанном кровью фартуке, и дети бросились врассыпную. Теперь перед ним встала проблема: как приманить курицу, чтобы она покинула постамент.
А Лига Наций? Есть ведь у наций другие законы, кроме боевых действий? Как насчет дипломатии?
— А, дипломатия, — сказал М. Д., явно оседлав любимого конька. — Она подтирает то, что расплещет война; узаконивает ее итоги; дает сильному государству навязывать свою волю тем, кто слабее, сохраняя флот и армию для более весомых противников. Только профессиональные дипломаты, закоренелые идиоты и женщины рассматривают дипломатию как долгосрочную замену войне.
Если доводить взгляды М. Д. до абсурда, заявил я, то наука будет изобретать все более кровавые средства ведения войны, пока способность человечества к разрушению не превзойдет способность к созиданию, а следовательно, наша цивилизация движется к самоуничтожению. Мое возражение М. Д. принял с язвительным ликованием.
— Именно! Наше стремление властвовать, наша наука и те самые способности, которые подняли нас от обезьян до дикарей, до современного человека, суть то самое, что разрушит Homo sapiens еще до конца этого столетия! Вероятно, вы проживете достаточно долго, чтобы увидеть, как это произойдет. Везунчик! Каким же это будет симфоническим крещендо, а?
Мясник подошел к бармену, попросил у него стремянку. На этом придется закончить. Глаза слипаются.
Искренне твой, Р. Ф.
Зедельгем
21-Х-1931
Сиксмит,
Завтра Эйрс встанет на ноги — уже две недели, как он прикован к постели. Не пожелал бы сифилиса и худшим из врагов. Ну, разве что одному-двум. Сифилитик разлагается по нарастающей, словно гниющие в саду фрукты. Доктор Эгрет является через день, но ему мало что остается прописывать, кроме все более сильных доз морфия. В. Э. терпеть не может уколов, потому что это затуманивает в нем музыку.
И. подвержена приступам уныния. Бывает, что ночью она просто цепляется за меня, будто тонет, а я — ее спасательный круг. Жаль женщину, но меня интересует ее тело, а не ее проблемы. Обе эти недели провел в музыкальном зале, перерабатывая отрывки, накопившиеся за год, в «секстет накладывающихся соло»: фортепьяно, кларнет, виолончель, флейта, гобой и скрипка, причем у каждого инструмента свой язык — своя тональность, гамма и тембр. Сначала каждое соло прерывается последующим, а потом все то, что было прервано, возобновляется по окончании предыдущего, в обратном порядке. Революция или выпендреж? Не узнаю, пока не закончу, а к тому времени будет слишком поздно, но это первое, о чем я думаю, когда просыпаюсь, и последнее, о чем думаю, прежде чем уснуть, даже если И. лежит в моей постели. Она должна понимать, что художник живет в двух мирах.
На следующий день
Чертовски разругался с В. Э. Во время утреннего сочинительства он диктовал похожий на токкату этюд: он показался мне невероятно знакомым, потом я узнал рефрен из своего собственного «Ангела Монса»! Если Эйрс надеялся, что я этого не замечу, то он оч. ошибался. Я сказал ему напрямую — это моя музыка. Он переменил тон:
