Захар Прилепин - Дорога в декабре

вот так же чувство мое к вам,
со всею подноготной грязью,
по истеченьи срока жизни,
движенья своего не остановит.

Не бойтесь — если осень будет долгой,
она не будет вечной;
впрочем,
вот этого и нужно вам бояться.

Декабрь с обезображенным лицом,
и я с заледеневшими руками,
и вы, замешана на запахе сирени,
и с волосами цвета мокрых вишен,
и с прочей дурью,
прочей дрянью,
прочей ложью.

Лечиться хотел — поздно:
пропали и кашель и насморк.
Щенка назову Бисмарк,
шампанским залью астры.
К безумию путь близок
в январский сухой полдень.

На елках снега созрели.
Пойдем их сбивать ночью?
Так неизъяснимо мило
смотреть на твои ножки,
что, если смотреть мимо,
теряется смысл зренья.

Должно быть, ты стала лучше,
такой я тебя не помню.
Не знать бы совсем, но поздно.
А если прижать ладони
к глазам и, убрав, на звезды
взглянуть — то они как люстры.

Все строки смешал — толку.
С таким же успехом можно
шнурки на ботинках спутать.
Нет сна. В закоулках мозга
все ты; и, считая минуты,
сбиваюсь к утру только…

еще я растерял
ценность своего слова
так часто признаваясь
в неживых
выдуманных
мертворожденных чувствах —
растерял
за что и был наказан
одиночеством
в очередном ледяном январе
солью
пустым горизонтом
снегом
сиплым голосом
одиночества
хандры небритый леший
тоски зеленый угол
слова-то все какие
никчемные

это ничего

завтра утром
девочка с ленивой улыбкой
посмотрит на меня в трамвае
я ей не понравлюсь
но что-то ее заинтересует
перед выходом из трамвая
она обернется еще раз
     и мы встретимся глазами
на улице
догнав ее
я скажу
в моем доме много скучных книг
еще у меня есть наручники
и несколько денег на бутылку пива
я поэт и к тому же умею
играть на гитаре Вертинского
(ваши пальцы пахнут ладаном)
я могу сыграть тебе про пальцы

Я все еще надеюсь: как ребенок,
разбивший вазу, в ужасе притихший,
желает, чтоб она сама собою
срослась и примостилась на серванте.

Читая книги, все еще мечтаю
и все еще уверен в том, что жизнь
и смерть между собою разрешатся
и я — один — останусь ни при чем.

Я все еще надеюсь. И надежда
не ластит, а скорее чуть горчит.

и на невольничьем рынке Древнего Рима
где пахнет так что порой тошнит
на шумном и диком рынке
сын патриция
взбалмошный и самолюбивый
брожу с мальчиком-слугой
и ты там
в толпе рабынь на продажу
грязная и злая
отворачиваешься и закрываешь глаза
но я же видел тебя спустя две тысячи лет
я узнал тебя сразу

и купленная мной
ты единственная кто имеет право
входить ко мне по утрам
когда я еще сплю
ты приносишь мне ягоды и соки
а из всех мыслимых на земле огорчений
меня мучает только одно
когда вишневая косточка
попадает на передние зубы

Июль был смугл, но август бел,
и белы были сны.
Весь мир бледнел или седел,
 как будто белены поел.
И было нам не по себе
от этой белизны.

Как привидение бела,
прикрывшись скатертью,
ты, кошкой выгнувшись, спала
и, просыпаясь, мило зла,
проклятья комарам слала,
смешно и матерно.

Во сне кружилась голова
и что-то давнее.
Дышала ты едва-едва,
нещадно растрепав диван,
вчерашний выветрив дурман
своим дыханием.
Ладонь твоя мою звала,
как птица ищет корм,
как жаждет дождь иссохший злак,
я руку дал, хоть ты спала,
свою ладонь в мою вплела
и нежно, и легко.

В беспепелье тобою выжжен,
вживался в трепет глаз.
В любви тобой — в болотной жиже,
в любви твоей — в небесной выси.
И в линиях судьбы и жизни
стекался пот у нас.

От ветра дым паникадильный
проник в раскрытое окно.
А птицы по столам ходили
и наше выпили вино.

Я потерял спички. Коробок потерял, говорю.
Потерял ощущение бренности, гибельности бытия.
Наглый, словно сорняк, стою на мокром ветру.
Счастье, как ты велико. Куда мне спрятать тебя?
Нет ощущенья холода, слякоти. Пелена
ветра, тумана и снега не настигает меня.

Что-то крошится в ладонях. Кажется, это зима:
бесится, но не слышна, будто в немом кино.
Не принимаю к сердцу. Не научусь принимать.
Очень хочу принять, но сердце, как тот щенок,
глупо сидит в углу, в лужице на полу.
То он полижет живот, то он почешет скулу.
Сердце, где ты и что ты? Ты что же, вовсе нигде?
Не знаю твое биенье, не чувствую тяжесть твою.
Господи, строгий Боже, как же ты не доглядел,
что я стою, улыбаясь. Даже что просто стою.
Нет ощущения времени. Теплый, безумный, живой,
вижу сплошное счастье. Куда мне столько его.

Стыло, я знаю, стыло. Я знаю и не могу
впустить в себя хоть на атом черную синеву —
гарью пропахший вечер — город в грязном снегу —
гибельность этого сердца — этого ветра звук.
Я не умею больше не миловать, не корить.
Что мне просить у Бога? Разве что прикурить.

Если в электричке,
сидя друг против друга,
мы прижмемся к обмороженному стеклу щеками
и
постараемся соединить губы,
то на стекле останется бабочка,
а
на наших щеках рисунок пальцев всех
желавших узнать, куда едем.

Я не ведаю, что творю,
я тебе о любви говорю.
В светофорах мигающий красный.
Этой ночью дурною, заразной
континенты идут ко дну.
Разве я при этом усну…

В светофорах мигающий свет.
Пропускаю помеху справа,
пропускаю целые главы.
А конца в этой книге нет.
Как в бреду, улетаю в кювет…

Ах, мигающий красный… алый…
темно-розовый… огневой…
Словно сердце, движенье встало.
Бледный месяц, как часовой,
опаленная тень краснотала…
Дать понять им, что я живой.

Я не ведаю, что творю,
я тебе о любви говорю.
Ты родная, ты рядом одна,
Ты мне тысячу лет как жена.

Снегири в одеждах алых.
Косари в рубахах белых.
Боль в натруженных суставах.
Жар в руках остервенелых.
Косари одежды сняли,
на телах озноба синь.
Парусами обрастали
мачты сосен и осин.

Пью истомы сок соленый,
Мне не тошно, не легко.
Прохожу, хмельной и сонный,
По закату босиком.

Коли бос — идешь и пляшешь,
Пятки обжигает жуть.
Косари, рубахи снявши,
Снегирей в закате жгут.

Стенька Разин
лениво наблюдал пчелиную суету
пчелы вились возле его головы
с выжженными ресницами
и медовым соком на коже

пчелы вились
возле его головы насаженной на кол

так схожей с цветком
цветком на стебле

Мальчики направо — ну их к черту.
Девочки налево — там, где сердце.

На разрыв аорты воет рота,
матушка попить выносит в сенцы.

Клюнул жареный петух туда, где детство
заиграло, и забил крылами.

Нам от мертвых никуда не деться.
Кто здесь в рай последний — я за вами.

В небе морось, в мыслях ересь,
через день ли, два отслужат здесь обедню.

Сохранит твою глазницу или челюсть
ил речной, отец дурной, приют последний.

С каждым взмахом петушиного крыла
раскрывается нехоженая мгла.

Матушка попить выносит нам,
ковшик бьет, как в лихорадке, по зубам.

ошалевшие
на усталых конях
в запахах тревожного июльского солнца
сырого сукна и пота
въезжаем в селенье
испуганные крестьяне выносят хлеб-соль
заранее зная
что висеть нынче их барину
(кричавшему вчера: на конюшню! —
а сегодня: я ль вам отцом не был!)
висеть ему
за ребро подвешенному на воротах

и неразумные крестьяне
крестятся и прячут девок на сеновалах
не зная что волю
подаренную им
не купишь хлебом-солью

и не догадываются что к вечеру
выбегут девки в ужасе
из подожженных нами сеновалов
и остужать мы их будем
обливая из ведер колодезной водой

и будут вздрагивать от жары и визга
пугливые кони
и перепадет нам завтра от батьки за непотребство
зато зарево будет видно даже из Астрахани

Воет, в кровь задрав ногти, вся дремучая рать.
Мясорубка до ночи или бойня с утра.
Тяжкий сумрак, как нелюдь, жадно смотрит в глаза.
И пустыня не внемлет. Да и что ей сказать.
Ошалевшие други цедят трепетный мед.
Из красавиц в округе только смерть берет в рот.
Не найти ни барана, ни новых ворот.
Отступать еще рано. Неохота вперед.
Здесь сидим. Чешем ребра. Рты кривим. Ждем приказ.
Золотое отребье! Ребя! Бог помнит нас!
Вот наш ангел на небе. Только он косоглаз.
Солнце светит так ярко… как дурак без порток.
Добежим или вряд ли? Ну-ка, кинь пятачок.
Из заоблачной сини машет белый платок.

…Знаешь как ее имя
     как бродили босыми
          обнаженными плыли
               разнесло на быстрине…

Я все знаю, браток.

иногда я думаю: возможно все случилось иначе
и ныне происходящее
лишь клочья посттравматического бреда
брызги разорвавшейся памяти
холостой ход остановленного разума

быть может той весной
лежа с автоматом в мерзлой и мерзкой грязи
усыпанной гильзами
быть может тогда — спустя три часа —
когда выстрелы утихли
и все побрели к развороченной как кулек с новогодними подарками колонне
я не встал и остался лежать уже леденея
и корявого меня втащили в кузов
и чтобы вырвать из рук автомат уперлись ногой в твердый живот
а мне было все равно
или быть может
в той зимней аварии
я не стал равнодушно разглядывать
замысловатые узоры лобовика
и остался сидеть
с въехавшим в грудную клетку рулевым
тупо открыв рот и вытаращив глаза

но скорее всего в деревне где я родился и не был так давно —
если попасть туда незаметно
неизвестно как очутиться там соглядатаем
притаившимся за деревьями у желтого нелепого дома —
в той деревне я увижу белобрысого мальчика с тонкими руками
разглядывающего цыплят
который конечно же не я не я и мной быть не может

Я куплю себе портрет Сталина
три на три
в подсобке закрытого на вечный ремонт музея
у сторожа, который ничего не помнит.
Не помнит даже Сталина.