Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
Что служило для степного летописца натурою, какие именно лица, фигуры имел он в виду, какие места, какие усадьбы? Может быть, среди множества прочих, раскиданных по степным увалам, в шири безбрежных полей, по неглубоким суходольным балкам, и вот эту самую, по которой бродил теперь Павел?
Где-то в этих же краях проживали родственники того петербургского студента-народовольца, который делал в подпольной мастерской бомбы, чтобы убивать ими царей. Сырой Петербург, напряженный труд бессонными ночами, ядовитые химические вещества, которые студент превращал во взрывчатую начинку бомб, скудное питание разрушали его здоровье, и однажды летом, почувствовав себя совсем плохо, незадолго до того как попасть со своими товарищами в руки жандармов, студент приезжал на короткий отдых к родне. Не сюда ли? Родственники не разделяли нигилизма и революционных настроений студента, им было непонятно, чего он хочет, к чему стремится. Со своими мыслями, со своею внешностью – бледнолицый, бородатый, с космами волос, закрывавшими уши, в синих очках – он был для них даже страшноват. Но они жалели его за безденежье, слабое здоровье, плохую одежду, угадывали, что ему суждена трагическая, мученическая судьба, и чисто по-родственному старались, чтобы их недолгому гостю было хорошо на отдыхе, сытно кормили его, поили молоком. Набросив на плечи поношенную тужурку с петлицами технического учебного заведения, студент гулял по аллеям парка, по окрестным полям и дорогам. О чем он думал в эти дни? Наверное, о будущем России, о том, как станет жить человечество через двести, через триста лет… Не с этого ли места, где сидел сейчас Павел, смотрел петербургский студент в звездное небо, представляя себе, как овладевшие наукою люди полетят с Земли открывать тайны межзвездных пространств, и мысленно возводил пригодный для такого путешествия корабль, который он потом, уже томясь в одиночной камере в ожидании казни, начертил на бумаге, в надежде, что эти оставленные им чертежи переживут его, дождутся иной, лучшей поры, и люди сумеют воспользоваться его гениальным озарением…
Напрасно расспрашивать обо всем этом местных жителей – память о прошлом здешних мест, этой усадьбы сохранилась у них самая скудная. В Глухаревке Павел не смог даже дознаться, как звали помещиков, владевших усадьбою в последние полвека до революции, в какой последовательности они сменялись, от кого и к кому переходило имение. Пожилые, возраст которых подвалил под шестьдесят, помнили фамилию Снежкова, из рассказов своих отцов и дедов – фамилию еще какого-то Болдырева, бывшего до Снежкова, но не сразу до него, а с разрывом во времени лет в пятнадцать-двадцать. Кто владетельствовал в это двадцатилетие, кто были Снежков и Болдырев, каких чинов и званий, откуда возникли и куда делись, как выглядели, какими отличались качествами – этих подробностей в Глухаревке уже никто не мог сообщить. Молодой народ преданиями интересовался мало, пожилые в памяти о стародавних делах тоже не видели никакого смысла, никакой пользы, не испытывали в ней нужды…
* * *На тракторной стоянке уже горел костер, струя высокое отвесное пламя, пронизанное мельканием красных искр. Ванька, согнувшись, рубил топором волокнистый ствол груши, спиленной и повергнутой на землю, швыряя щепки поближе к костру, в кучу. Возле костра чернел газик-вездеход; прислонясь к его крылу, стоял директор совхоза Василий Антонович Сычев, как всегда не по погоде тепло одетый – в картузе защитного цвета, сапогах, бежевом плаще поверх суконной, начальственного образца гимнастерки, которую он завел себе после того, как его назначили директором, и разговаривал с Гришкой Вороном. Тот лежал по другую от директора сторону костра, грудью на ворохе старой соломы, и отвечал Сычеву, не поднимая головы, устремленно глядя на ровно и жарко горящее пламя, точно его горение интересовало Гришку куда больше, чем разговор, что шел у него с директором.
Сычев, проезжая мимо, мог завернуть сюда только с одной целью – отругать трактористов за промедление: им полагалось выехать на усадьбу значительно раньше, сразу же, не мешкая, начать работу и пахать даже в темноте, потому что назавтра и трактор, и бульдозер нужны уже в другом месте. Сычев был нетерпелив, имел привычку во всем без нужды спешить, назначать предельно малые сроки. Но механизаторы применяли против него испытанную тактику. Приказы Сычева обычно не оспаривали, выслушивали их так, будто вполне с ними согласны и готовы немедленно исполнить, убирались с глаз начальства и делали по-своему, как считали верней и лучше, не надрывая понапрасну жил, не мучая механизмы. Сычев распалялся, если обнаруживал, что его указания нарушены, но у виновных всегда имелось в запасе чем отговориться. Чаще всего валили на технику, зная, что у Сычева образование лесомелиоратора двадцатипятилетней давности, приобретенное заочно, и в механизмах он смыслит весьма приблизительно.
Выговор трактористам уже состоялся, директор уже облегчил душу – беседа его с Вороном касалась совсем другой темы.
– …Силой, конечно, держать не будем, ты мои слова не перетолковывай, – в наступательном тоне говорил Сычев, мелко подрагивая вислыми щеками в серебристой щетинке. Перед лицом он помахивал веткой – отгонял роившуюся над ним мошкару. – Я тебе просто разъясняю. Если такое положение не ограничивать: хочу – работаю, хочу – уйду, представляешь, какой выйдет разброд, дезорганизация? Кто будет тогда хлеб производить? Кто будет страну снабжать? А ты знаешь, производство хлеба и продуктов потребления – это основа всей экономики государства!
Сычев произнес это подчеркнуто, очевидно убежденный, что этой фразой он дает Гришке полный, все исчерпывающий ответ, после которого уже нельзя спорить и возражать.
Но Ворон тут же возразил Сычеву с едкой, злой насмешливостью:
– Значит, мне только хлеб производить и больше ни на что я прав не имею? Так, по-вашему? Производить – вот и все, что мне в жизни назначено? Я еще и жить хочу, как человек.
– Живи, кто не дает? – сказал Сычев, как бы удивляясь тому, что Ворон возводит в трудность такое несложное и легко осуществимое желание.
– Это где же жить? В хате, какую еще мой дед соорудил? Да она, гляди, вот-вот на голову завалится!
– Новую построй!
– Хребет надорвешь, пока построишь. Много вы стройматериалов отпускаете? Я вижу, как строят. Ванька вон уже пятый год строит, а все пола нет, потолка нет… Для кровли корыта оцинкованные покупает. Тридцать штук купил.
– Тридцать шесть, – приостанавливаясь рубить и отирая со лба пот, поправил Ванька. – Участковый милиции два раза приходил – не имеешь, говорит, права корыта на крышу покупать, к ответственности привлечем. Корыто есть корыто, используй по прямому назначению…
– Ну, это не его дело смотреть, кто как корыта использует, – сказал Сычев.
– Его не его, а приходил.
– Просто ему с тебя выпивку хотелось сорвать. Да и зачем обязательно на кровлю железо? Можно шифер, толь.
– Где ж это шифер продается? Укажите – этим же часом туда вся деревня бегом побежит… – насмешливо раздвигая тонкие губы, сказал Ворон.
– Можешь не строить, если хлопот боишься. Вот построим для рабочих жилье – дадим тебе казенную квартиру.
– Это я уж который год слышу: вот построим, построим… Одни только проекты, мечты.
– Средств мало, сам знаешь, все в производство вкладываем. Надо прежде хозяйство развить, сделать высокопродуктивным. С личными нуждами можно немножко подождать. Ведь совхозы не сами для себя, для государства существуют. А у нас в государстве на первом месте общественное, личное должно быть общественному подчинено, – произнес Сычев опять подчеркнуто, назидательно, точно говоря с неразумными подростками, которым и объяснять-то надо возможно проще и притом привычными формулами – а то еще не поймут.
Павлу сделалось даже как-то неловко за Сычева от его наставительного тона, оттого, что Сычев не чувствует, как вредит ему взятая им в обращении с людьми манера.
Раньше, до своего назначения директором, Сычев, по рассказам глухаревцев, был иным – попроще, естественнее, человек человеком. Знали его в районе уже лет двадцать, в разных некрупных должностях: лесомелиоратора, зава контрольно-семенной лабораторией, уполномоченного Министерства заготовок. И вот только недавно ему повезло – фортуна вдруг обошлась с ним милостиво, возвела на значительный руководящий пост. И Сычев старался держаться на новом посту с достоинством, как он его понимал, беря за образец других начальственных лиц, их манеры, которыми они пользовались, чтобы возвышаться над подчиненными и давать им постоянно чувствовать высоту своей должности и своего положения.
Он вообще старался изо всех сил, как только мог. Он знал, что с его должности, если хорошо себя покажет, можно выдвинуться и дальше – в областной, даже в республиканский руководящий состав, но можно с еще большей вероятностью и слететь по наклонной вниз, опять в какие-нибудь мелкие районные завы, каким он был и чью незавидную участь в полной мере изведал. Чтобы показать себя, проявить дельным, рачительным, энергичным, он носился по полям день и ночь, сам за рулем, изъезживая в два-три месяца по комплекту покрышек, был строг и взыскателен с народом, к месту, не к месту, с делом, без дела выступал на всех совещаниях – районных, кустовых, областных, республиканских, – всюду, куда его приглашали, даже если совсем нечего было сказать, только затем, чтобы его видели, слышали, знали, помнили. Был скуп на всякие траты и во всем наводил жесточайшую экономию, потому что шла повсеместная кампания за экономию средств. Старания его не пропали даром – начальство Сычева очень одобряло и хвалило за достижения. В деревне ходила догадка, что он и хутор решил запахать не столько из необходимости и хозяйственной пользы, сколько из того, чтобы опять-таки и на этом заслужить одобрение, ибо тоже шла кампания – изыскивать внутри областей целинные земли, расширять запашки, и начальство Сычева было одержимо этой идеей.
