Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
Но это и так не забыть – потому что забыть такое нельзя…
1980 г.
Старый хутор
Когда трактор, истерзав слух пальбой мотора, скрипом и взвизгиванием ходовых частей, дополз до хутора и въехал в сад, проломившись напрямик сквозь стену цветущей сирени, и, напустив зловонного синего дыму, замолк подле старой, кривой груши и когда через некоторое время подгромыхал волочившийся следом бульдозер с широким ножом впереди и, тоже проломившись сквозь сирень, разворотив в ней брешь, остановился рядом, заглушив мотор, наступившая тишина показалась чем-то вроде внезапной глухоты – такое безмолвие было вокруг, в вечернем степном пространстве и на разоренном, заброшенном, давно уже нежилом хуторе. Зеленеющая всходами степь, замерев в теплом безветрии, под алым закатным небом медленно отходила ко сну, и, готовясь вместе со всею природою погрузиться в ночь, в таком же глубоком покое дремало, цепенело все то немногое, что еще сохранилось на хуторе неуничтоженным: темные покосившиеся сараи, пустой коровник, сквозивший плетневыми стенами, с которых осыпалась глиняная обмазка, десяток обломанных, полузасохших деревьев на месте некогда обширного сада, кусты сирени вдоль его границ, изреженные, потравленные и скотом, и колесами, но все еще богатые жизненными соками, в лиловых гроздьях цветения.
Ванька не дал послушать тишину – заорал припевку, какую орал всегда в минуты особенно хорошего настроения, когда на него накатывали преизбыток веселья и полное довольство жизнью:
Гуси стаей полетели,
Полетели на восток.
Парень девку обнимает,
Зазывает под кусток…
Павел даже вздрогнул от дикой пронзительной силы Ванькиного голоса. Потом Ванька начал греметь железом – бросал из кабины на землю запасные лемеха к плугу, что был прицеплен позади трактора.
Подошел бульдозерист Гришка Ворон, нескладно длинный, с узким, заостренным книзу лицом, в черном берете с хвостиком на макушке, в коротковатом для его длинных рук и ног комбинезоне, простроченном на заграничный манер белыми швами, спросил у Ваньки тоном упрека:
– Воды попить небось не захватил?
– Как не захватил? Без воды, как говорится, ни туды и ни сюды… Вон там она, – мотнул Ванька головой, указывая на кабину, на запыленный зад трактора, где была приторочена проволокой помятая ржавая канистра.
Ворон раскрутил проволоку, поставил канистру на жарко нагретую от движения, блестящую белым, наглянцованным металлом гусеничную ленту, откинул клапан, громко чмокнувший при открывании. Наклонив канистру, приложился губами к отверстию, глотнул и тут же сморщился, сплюнул, сердито глянул на Ваньку:
– Ты ее что, даже не сполоснул? Так в керосин и набухал?
– Полоскать еще! Керосин – он ведь питательный! – весело, получая удовольствие оттого, что Ворон злится, осклабился Ванька.
– Это он для твоего брюха питательный. Оно ведь у тебя всякое дерьмо принимает, – сплевывая еще раз, сказал Ворон с презрительностью к Ваньке и с той своей раздраженностью, что постоянно в нем была и подчас заметно сквозила в его поведении, в его обращении с людьми.
Он отслужил в армии, в бронетанковых частях, четыре года, поездил по стране, повидал разные ее края. После армии уезжал на целину, но не ужился там, поскандалил с начальством, вернулся назад в деревню – временно, только чтобы выждать и приглядеть, где лучше, куда бы снова податься. Но того, что устроило бы Ворона вполне, не находилось, не приискивалось, и Ворону оставалось только пребывать все время в недовольстве своим положением, работой и вымещать свое недовольство на окружающих грубостью речи, резкостью характера, откровенными насмешками над сотоварищами.
– Паш, возьми-ка ведро, сходи за водичкой. А то и чаю не попьем, – сказал Ворон командно, как старший или главный, хотя никто здесь не был ему подчинен, а каждый был сам по себе, независим.
Но все же Павла он выделял, говорил с ним иначе, чем с Ванькой или другими, – помягче, уважал в Павле то, что он кончает учиться на инженера и знает машины и механизмы почти как сам Ворон. А себя Ворон считал лучшим механиком во всем районе.
Павла не обижало, когда трактористы, не церемонясь, за чем-либо его посылали, просили что-нибудь принести, подать – точно своего деревенского парнишку. Все они были с опытом и стажем, и если не каждый был силен в теории, то наторен трудом, и Павел со своей подготовкой, принесенной из студенческих аудиторий, чувствовал себя в их среде в самом деле вроде зеленого новичка, которому еще постигать и постигать, даже перед Ванькой, самым безалаберным из всех совхозных механизаторов.
Павел вынул из кабины помятое, поцарапанное ведро, в котором за долгую его службу перебывали все технические жидкости – всякие масла, нигролы, горючее. Это ведро он сам недавно отмыл кипятком со щелочью, чтобы при тракторе была чистая посуда и Ванька не заливал бы в радиатор воду из чего попало.
– А где тут можно набрать? – спросил он у Ворона. – Тут что, колодец, родник?
– Поищи за сараями, был там колодец. Может, только уж завалился.
Позвякивая ведром, качавшимся на кривой дужке, Павел пошел через кочковатый пустырь бывшего сада.
Солнце закатилось больше часу назад, когда выезжали из Глухаревки, но было еще совсем светло и далеко, отчетливо видно; небо тлело мягким, ровным светом зари, и свету этому предстояло гореть еще долго – весенние зори длинные.
Павел шел неторопливо, разглядывая хутор. За этим он и поехал сюда с трактористами – посмотреть. Уже два месяца жил он в совхозе, отбывая учебную практику, знал уже все поля, все совхозные земли, побывал на всех фермах, во всех совхозных отделениях, но этого хутора не видал еще ни разу.
А завтра хутора не станет. Директор совхоза объявил его целиной, – чуть свет Гришка Ворон срежет ножом своего бульдозера все кусты и деревья, сгребет их в кучу вместе с трухлявыми остатками построек, куча эта истает в огне, Ванька запашет участок тракторным плугом, сровняет его с окружающей степью, и никто, даже самые памятливые жители Глухаревки на отыщут места, на котором хутор стоял.
Ванька был доволен, что его послали пахать. Ему пообещали заплатить повышенно. Ванька подсчитал, сколько это составит и какой выйдет у него к получке общий заработок, и радовался прибытку. Он захватил из дому вареных картошек, сала и, прежде чем расположиться спать, намеревался закусить без всяких помех от жены, и это тоже его грело и делало настроение совсем радужным.
Что было в душе у Гришки Ворона, как относился к уничтожению хутора он – понять было трудно. Да и знал его Павел меньше, чем Ваньку. Ворон все делал одинаково – как бы через неохоту, как бы в сердцах, только потому, что надо, заставляют, а самому-то ему наплевать, какая и для чего работа и какой выйдет из нее конечный результат. К одной только технике была у него душа живой: когда нужно было что-нибудь подладить, подрегулировать в машине – вот тогда в Гришке проявлялись и пристрастие, и интерес, и настоящая хватка, и работал он запоем, не считаясь со временем.
А Павла почему-то разволновало, когда он узнал, что хутор обрекли на снос и он бесследно исчезнет. Разволновало, хотя, казалось бы, волноваться было нечего: событие это совсем его не касалось, Глухаревке и всем этим местам он был совершенно чужой, посторонний, да и решение директора с хозяйственной точки зрения выглядело как будто совершенно правильным: от хутора никакого проку, никакой пользы, только занимает в самом центре полей несколько гектаров хорошей земли…
От коровника на Павла пахнуло прелой соломой, навозом, гнильем. Уже второй год на хуторе не держали скота и не подправляли помещение, и оно окончательно обветшало, пришло в негодность: стены зияли дырами, проломами, клонились внутрь, наружу, многие стропила перепрели, рухнули. За коровником чернел варок, огороженный слегами. Его покрывала темно-бурая мешанина грязи. У стен коровника, по углам варка высились серые навозные кучи, прошитые побегами травы.
Бревенчатые сараи тоже были предельно ветхи. Их поставили еще в помещичью пору, не меньше как век назад, чтобы было где хранить упряжь, всякие земледельческие орудия, куда свозить с полей зерно. Озелененные наросшим лишайником, под тесовыми крышами, тоже зелеными, прогнившими, они кренились в разные стороны, до невозможности перекосив дверные проемы, оконца без рам и стекол. Чтобы завалить их совсем, не нужно было больших усилий, хватило бы просто одного крепкого нажима плечом.
Невдалеке от сараев молодая густо-зеленая трава была истоптана, примята, исчерчена свежими следами автомобильных шин, глубоко и резко впечатавшимися в сырую почву. Близко друг от друга выступали прямоугольные, плотно утрамбованные бугры голой, неживой земли, в древесной щепе, мусоре, обломках закопченных печных кирпичей, в кустах глиняной штукатурки со следами мела. Вот где, значит, находился полевой стан, стояли перевезенные позавчера в деревню хатенки, состроенные глухаревцами при начале колхоза, после того как на хуторе не по-умному поразорили все годные для людей помещения, а потом оказалось, что без жилья просто беда, до деревни – семь верст, в полевые работы народу негде отдохнуть, сварить пищу, укрыться от непогоды.
