Факир Байкурт - Избранное
Садуллах и Джемиле и не заметили, как очутились в коридоре. Снова присели у стены. Прошло довольно много времени, Джемиле плакала и стонала. Садуллах все надеялся, что кто-нибудь из проходивших мимо людей в белых халатах остановится и поможет. После многих бесплодных попыток ему удалось рассказать нескольким о своей беде. И где я найду три тысячи лир?.. — причитал он. — У вас голова светлая, дайте мне хороший совет… Те, кто выслушали, помочь не могли. Над ними тоже начальство, оно установило такой порядок.
— Ступай, отыщи эти деньги, иного выхода нет. — И на этом разговор кончался.
Отец с дочерью сидели у стены, пока коридор не опустел. Доктора по одному, по двое выходили из дверей, шли обедать. Давешняя докторша и Эсад-аби заметили, что Садуллах и Джемиле все еще чего-то ждут, и помрачнели.
— Напрасно ждешь, отец. Как можно скорее ступай, найди три тысячи. К сожалению, иного выхода нет, — сказал Эсад-аби.
Докторша печально подтвердила:
— Да, это так. Другого выхода нет… нет.
— Аллах, Аллах, — простонал старик. Подхватил Джемиле под мышки, поднял, прислонил к стене. Потом присел перед нею, с великим трудом взвалил на спину. — Ах, доченька, за какие такие грехи Аллах послал тебе столько горя? Чем ты провинилась, чем я провинился? Мы будто посреди моря, нет у нас ни крыльев, ни рук, да и ухватиться не за что. Ай, великий Аллах, неужто ты создал нас только для того, чтоб мы без конца терпели страдания? — взывал он. — Не сочти за грех эти мои слова. Не сочти и не записывай на мой счет. Ты сам не сумел сделать из меня достойного твоего раба. Видишь в каком я положении…
Медленно-медленно он направился к выходу, вышел на улицу. Опять нужно брать такси, ничего не поделаешь. Горстка денег в его кушаке еще малость убавится. Что же делать — не торчать же им здесь. Так или иначе нужно возвращаться в невшехирский хан, там можно еще раз посоветоваться с Мустафенди. Может, тот что и подскажет. Садуллах остановился, снял со спины Джемиле. Взял ее под руки, стал ждать кого-нибудь, кто поймает им такси. «Иншаллах, сыщется добрый мусульманин, поможет».
Ждать пришлось очень долго. Наконец они оказались в такси. Вместе с дочерью он опять устроился на заднем сиденье. «Слава богу, шофера тут хорошие! Только скажи, куда тебе надо, сразу отвезут. Да и берут по-божески, последнюю одежу не снимают».
Мустафенди сидел, жуя лепешку с завернутой в нее котлетой и луком. Перед ханом остановилось такси. Через заднюю дверь вылезли Садуллах и его дочь. Мустафенди со своего места сразу заметил, что вернулись они с унылыми лицами. Старик снова взвалил себе на спину дочь. «Э-эх, какие же ишаки, ишачьи дети есть на свете. Где этот подлец, ее муж? Бросил ее в такой беде! — размышлял Мустафенди. Он опять сунул в рот лепешку с котлеткой и луком и продолжал жевать. — Какие же мы все ишаки!..»
Вошел Садуллах с Джемиле на закорках. Мустафенди сказал ему, чтоб он поднялся наверх и сразу же уложил дочь.
— Уложи, чтоб поспала, отдохнула.
Садуллах, тяжело ступая со ступеньки на ступеньку, отнес Джемиле наверх, уложил в постель. Отирая с лица пот, спустился. Взял стул, шлепнулся на него возле Мустафенди. Рассказал, как мог запомнить, что услышал в больнице. И уж который раз долго клял свою черную судьбу и пропащую жизнь. Несколько раз с бранью упомянул о «докторах, охочих до денег». Потом спросил:
— Что ты скажешь, брат Мустафенди, об этой моей беде? Валлахи, единственная надежда на тебя. Еще в больнице я первым делом вспомнил о тебе и вот вернулся. Подскажи же скорее, как мне быть. Век буду тебе благодарен.
— Садись, выпей чаю, я чуток подумаю, — ответил Мустафенди. Насытившись, он убрал лежащие перед ним мясо, лепешку. Приказал принести стакан чаю, чашку кофе. — Вы такие неразумные люди, крестьяне… Ну как тебе объяснить, Садуллах-ага, валлахи, уж жизнь вас учит, учит, а все равно ума не наберетесь.
Садуллах не воспринимал ничего, что не касалось волнующей его темы, но терпеливо выслушал эти тирады содержателя хана, дожидаясь, когда он ответит на поставленный вопрос.
— Послушай. Жаль, что ты не из Невшехира, а из Ичеля, — сказал Мустафенди. — От Ичеля здесь есть депутат. Ну и пробивной же! Нет такой двери ни в больницах, ни в других государственных местах, которые он не мог бы открыть. Так вот, очень хорошо было бы тебе сходить к нему. Но ты не из Ичеля, ты из Невшехира, вот в чем загвоздка. Ну да ладно, я еще подумаю, может, что-нибудь сообразим.
Последняя фраза Мустафенди обнадежила Садуллаха. От всей души он начал благодарить его:
— Да продлит Аллах твои дни! Ты еще подумай. Рабом твоим буду на всю жизнь. И по утрам и по вечерам молиться за тебя буду.
Старик погрузился в думы, начал разговаривать сам с собой, с Аллахом: «Я твоих верблюдов не пугал, верно? А нет, пугал, пугал! Да-а-а: верблюды твои были гружены хрустальными графинами и бокалами, все посыпались и разбились вдребезги, когда верблюды испугались. Из-за меня ты понес большой убыток… Потому ты и начертал на моем лбу эти черные знаки! Заставил меня принять такие страдания! Мало того, что я столько лет воевал, потом нищету терпел горькую, ты и мое дитя обездолил! Посмотри на этого Памбука Арифа, из нашей деревни, у него все есть — и скотины, и всякого другого добра полно! Каждую неделю жрет по два-три килограмма мяса и вот ведь никогда не болеет, подлец! Ни сам, ни жена, ни дочь! Ну а мы? Какое там мясо, какое там молоко! Даже каких-нибудь трех овец, чтоб только поглядеть на них, ты не дал нам! Что я тебе сделал, чем заслужил такую твою ненависть, несправедливость, а, мой великий Аллах, а, мой дорогой Аллах?!»
— А что, этот депутат, — Садуллах повернулся к Мустафенди, — о котором ты говорил, он в наших бедах разбирается?
Содержатель хана помахал рукой.
— Ого-го! Да еще как! Этот тип прежде всего и в особенности прямо-таки радетель бедняков, родной их отец да и только! И к тому же не зарится на их деньги! По нынешним временам таких людей, почитай, совсем не осталось. Валлахи, ты мне не поверишь. У него дома больше двадцати постелей. Его выгнали из партии, он баллотировался как независимый, его снова выбрали. Слава о нем идет по всей Турции! Пробивной человек! Любую дверь не откроет, так взломает. Ах! Если бы ты был ичелянец! А ты ведь невшехирец. — Немного подумав, Мустафенди продолжил — Ладно, выкрутимся. Вечером я позвоню ему по телефону и скажу, что ты из Ичеля, запомни, ты из деревни Каргалы Ичельского вилайета! Не знает же он каждый дом в Каргалы. И все-таки давай-ка еще немного подумаем. — Мустафенди помолчал. — Ты скажешь, что раньше жил в Невшехире, а потом вы перебрались в Ичель, а я позвоню: «Бей-эфенди, тут у меня один земляк привез больную дочь, хочет тебя повидать. Я хозяин невшехирского хана Мустафа Альянак. Приходится за него похлопотать, эфендим. Я не раз слышал о тебе, твоя милость, однако вот побывать у тебя не довелось… Где этот твой земляк может тебя повидать, эфендим? Обязательно жду твоего ответа, эфендим». Так и скажу этому господину. Что, я его боюсь, что ли? Лишь бы голова работала, а там все уладится.
Тут он вдруг увидел драные ботинки на ногах у Садуллаха, большой палец левой ноги аж выскочил наружу, одежонка вся в заплатах, хотел сказать: «Ну и хороши же вы, оборванцы», но раздумал. «Боже, уж если человек едет из Невшехира в Анкару, неужели не догадается надеть новые ботинки, натянуть приличные штаны, пиджак накинуть? Эти крестьяне никогда людьми не станут! Вот сейчас в этой рвани пойдешь к депутату от Ичеля. Ох-хо-хо! Ну да поможет тебе Аллах!»
Садуллах вздохнул.
— Послушай, что я подумал, Мустафенди. Сейчас я отсюда пойду на площадь Хергеле, похожу по Саманпазары, там надо мной появится птица и она бросит мне грязный сверточек. Пока всякая там полиция не заметила, я потихонечку нагнусь, подберу его и прямиком сюда. Вместе с тобой развернем этот сверток, а там три тысячи триста лир! Ты скажешь, тебе три тысячи лир нужно, а что будешь делать с тремя сотнями? А это на всякие расходы. Великий Аллах видит сверху, в какой я беде. Доктора не видят, а он видит. Я очень люблю своего Аллаха, Мустафенди. Столько раз я был ранен на войне, столько перенес горя, но вот Аллах не допустил моей погибели. Правда, он не допустил моей гибели, чтоб я еще маленько помаялся, это ясно. Достаточно уже и того, что мы дышим. Так что моя жизнь принадлежит ему. И под конец на дочку мою напустил хворь. Но и от этой хвори он ее избавит. До сих пор он не сделал мне никакого добра, но на этот раз сделает, назло всем моим недругам в деревне. Никто не споет над моей бедной Джемиле отходную. Иншаллах, как резвый жеребенок, прибежит в деревню.
Хозяин хана улыбнулся:
— Иншаллах!
Он снова посмотрел на палец, выглядывающий из драного башмака. «Ох уж эта нищета, — пробормотал он про себя. — Ох уж это простодушие».
Депутата от Ичеля он застал после третьего звонка. Человек он холостой, домой приходит только спать и вообще связаться с любым депутатом меджлиса — дело практически невозможное, но, что бы там ни было, на этот раз Мустафенди связался. Рассказал все. «Пусть завтра приходит утром», — разрешил тот и дал свой адрес. Мустафенди долго думал, как Садуллаху найти этого типа. Будь старик немножко посмекалистее, догадайся сесть на автобус, а ведь он кроме такси не знает другого транспорта. И без того у него шиш в кармане. Как снег под теплым ветром, тают у бедолаги деньги. Долго раздумывал об этом хозяин хана, словно это его личное дело.
