Александр Иличевский - Перс
Петр знал, что степь еще надо научиться видеть.
Еды хватало, скорей потому, что есть на жаре не хотелось. Мешочек с соленым сыром, корками чурека, сахар, канистра воды и вино. Он разбавлял вино водою — тем и жив был.
Петр перевернулся, взял приклад со снайперским прицелом, снял звонкий, как пробка, колпачок и с удовольствием приложился к прибору. В правом верхнем углу задрожала, мигнув, зеленая цифирь: 5768 футов. Он задумался. Но вновь не справившись с ответом, отнял окуляр. Показания прибора день ото дня отчего-то сдвигались — в большую сторону, набирая наутро десятки шагов. Либо прибор был неверен, либо Ширван был живой.
По ночам лунный свет, будто вино забвения, лился в глаза, гнал прочь сон: в степи пробуждались прозрачные великаны. Их отвлеченный взгляд высоким рассеянным светом, будто опадающая кисея, плыл через пространство. У Петра леденели уши, лопатки, и он с усилием старался заснуть, нарочно впасть поглубже в дрему, как бы замаскироваться, — чтобы воображаемое было больше похоже на сон и жуть отступила понемногу в терпимое бессознание. Однако в одну из ночей ландшафт ясно ожил. Он все еще не видел, но почуял — медленным холодом, сокращавшим хребет, сковывавшим плечи, скальп: что-то пристально наблюдало за ним, сгустившись из той лазурной пустоши, давившей в полдень на оголенный мозг. Следующей ночью, ежась в дреме под этим размывающим взглядом, он увидел очертания, составленные из длинных теней, пролитых чистым и потому мертвенным — очищенным от мути жизни лунным светом.
В четвертую ночь он различил цельность: холмы текли под луной складками, словно штора, обдутая сквозняком, скрывающая человеческую фигуру. Человек сидел на корточках и смотрел прямо перед собой. От страха Петр немедленно заснул.
…И снова солнце подымается в зенит. Шурика нет вторые сутки. Заболел, что ли? Кровь от жара уже загустела. Где Шурик? Голова ему чудится распухшей во всю степь. Петр отходит вдаль — побродить, стравить томление. Берет голову в руки и тянет — пробует на отрыв. Степь полушарьем качается в ней, громыхает светило. Сил мало, кажется, что не хватает от колючки отцепить штанину. Ложится вздохом на землю, замирает — слушает телом, как сохлые соки почвы чуют токи крови: будто просят юшку — выйти, напитать, напоить. Петр пугается, но остается лежать, решив, что страх его — от жадности, а не слышать землю — ошибка, потому что земля дольше его живет и за это время стала ближе к Богу; а если Его нет, то больше всех Бога искала — отсюда и уважение.
На горизонте появляется две черточки. Долго виднеются, шевелятся, становятся четче, плывут в мареве, удлиняются — и соединяются в одного человека. Петр узнает Геолога. И он тоже оглодан зноем.
Геолог опускается на колени перед лежащим в обмороке человеком.
Петр поднимает голову. Геолог поит казака из солдатской фляги страшно крепким, страшно сладким чаем. Петр, почуяв жажду, всасывает с силой влагу.
Вечером вернулся Мардан, сказал, что утром отвез жену в больницу и что в обед уже родила, легкие роды, девочка. Через три дня поедет забирать. Так что у нас на шурфе был праздник. Мардан привез сыра и пахлавы, шакар-чурека — все, что успели испечь соседки, и извинился, что мяса не смог добыть. Хашем поздравил его и поругал за то, что извиняется.
Шурик тоже сидел у костра. Он сегодня был виноватый. Два дня держал Петра без воды, без опохмела. Чем-то был занят, сказал — жена замотала: ездил в Ленкорань за саженцами, мукой, текстиль ей привез. Петр, благодарный за приют, накормленный, напоенный, пришел в чувства и был бодр.
Шурик, как правило, верховодивший во всех компаниях, сейчас помалкивал. Хашем вежливо расспрашивал Петра о его жизни, о рыболовецком деле на Каспии, о казачестве. Оказалось, Петр знал историю казаков богаче Шурика. Много времени провел в библиотеке в Пришибе, где присматривал за церковью, пустовавшей уже лет двадцать, но стоявшей в целости и сохранности.
«Простоит ли мечеть на православной земле так же долго нетронутой?» — подумал я, слушая его рассказ о том, как они с Шуриком подновляли иконостас, мыли окна, чинили полы.
Поговорили еще о том о сем. Вдруг Петр подхватился, снял фуражку и спрашивает:
— А можно, люди добрые, я вам историю одну расскажу? Раз вам за казаков интересно, то, может, нескучно будет, — Петр осмелел.
— Пожалуйста, слушаем вас, — сказал Хашем, и я замер от смущения, что казак оконфузится.
Петр, от которого раньше невозможно было и двух слов связных услышать, хлебнул еще чаю и откашлялся.
— Извините за сумбур, как говорится, — прохрипел он и выпрямился.
В это самое мгновение преображение стало очевидным, и я будто прозрел. Я увидел в этом высохшем, изможденном человеке с серыми выцветшими глазами и задубевшей от солнца кожей, клочками обросшем щетиной, которая никогда не станет бородой, в нелепой этой заношенной униформе, — ясного человека, исполненного достоинства и ума, а не смиренного соглашателя, не робеющего самого себя пропойцу. Раньше я все никак не мог понять, как он в море выходил, теперь же решимость, написанная на его лице, все мне разъяснила. Рассказ Петра был красочен, напоминал народное творчество и вызывал в памяти истории, услышанные когда-то от Столярова.
— Ниже по Волге, над самым взморьем, среди великой степи стояла когда-то речная страна, — протяжно начал Петр. — Разум, воля и сытость гуляли по ней хозяевами, как по райскому саду. Половодье богато шло весною в поля, клало по щиколотку ил на землю, что твою сметану на ломоть. В ильменях, в путанке проток и ериков кипела кишмя, как в садке, красная рыба — жирная, будто бычок, питаемый одним суслом…
Тут Петр полез во внутренний карман кителя, достал обрезанную до четвертинки школьную тетрадь, подул в нее, как в бабочку, чтобы раскрыла крылья, зачитал:
— Правил той страной царь Иосиф. Однажды он написал своему другу Хасдаю ибн Шарфуту, вельможе на дворе халифа Абдурахмана Кордовского, — Петр глянул вокруг, призывая всеобщее внимание. — «Дворец мой находится в речной стране, на острове; Восток наш омывается широкой рекой; Запад — узкой, через нее наведен мост; дорога с него ведет к ожерелью озер, оплетенных серебрёнными протоками. Край мой прекрасен, как Святая Земля, заповеданная нашим отцам Всевышним. Я часто вижу ее во сне: в этих снах я вижу и тебя, мой друг», — Петр пошевелил губами, будто попробовал мечту на вкус.
Он то мечтательно, увлекаясь, то спохватываясь и отодвигаясь в отрешенность, продолжал свою историю, а я все никак не мог поверить, что казак обрел дар речи, и подозревал: многое излагает наизусть.
— Страна была желанной и неприступной, как кому-то иная дева. Или — тайна, что наследует смерти. Иудеи, бежавшие из Персии, священно правили ею, призвав Бога Израиля, Бога отцов их, на охрану и во благо своего нового прибежища. Царь и народ вняли призыву. В половодье протоки меняли русла. В камышовые дебри внезапно моряна гнала на погибель со взморья волну. Страна плыла, менялась вместе с дельтой, как рука, пытающаяся удержать горсть песка, то есть время. Для чужаков страна была неприступна, будто призрак. Через несколько лет вернувшиеся для осады войска русичей не узнавали изменившийся ландшафт, пугались. Ерик, где в прошлом году был отбит княжеской ладьей абордаж, зарос рогозом. Там, где волоком перекатывали ладьи, теперь полноводная протока, и в излучине круговерть омута тихо ходит черным глазом за стремниной. Водяной водил за нос ладьи по протокам, кружа, рассеивая, окружая мелями, увлекая в быстрины. Русалки хватались за весла, оплетая их своими косами. Пловцов, выпутывавших весла из стеблей лотоса, из плетей водяного ореха, хватали за белые пятки «водяные» — вспугнутые сомы, оглушительно бившие хвостом на плесе.
Петр явно увлекся своим сказанием. Шурик краснел и улыбался, он смущался и одновременно гордился своим другом, кивал в уже знакомых ему местах повествования. Хашем был весь внимание.
— Достичь страны можно было только по реке. Сплав по степи с песками уже был смертным боем: демон голода и смуты реял в разверстой туче над отрядами. Темная могучая река, шевелясь по стрежням полноводным хребтом, несла ладьи на тот свет. Песчаная буря, сорвавшаяся из-за Арала, выдувала мели до дна, сыпала сусликами, лягвами, ужами, перьями жар-птиц. Суховей — ветряной шлейф, принесенный этой напастью, подымал, расставлял по берегам песочных великанов, разрезал глаза, заливал свинцом носоглотки. Борта обливали водой из бражных черпаков, чтоб не дымили. Железо жгло, как если б только что из кузни. Саранчовые сонмы, затмевая сумраком, вздымали берега. Племена кочевников были дики и опасны, как половцы, подвижны, как мираж. Ладьи, едва достигнув, путались в лабиринте дельты — и разбредались. Широколицые, безбровые, с по-женски длинными волосами, хазары незримо стояли в плавнях — войском водных чудищ. Они, как сама река, как сама природа, недвижно следили за погибелью пришлой жизни. Сазаны размером с козленка паслись в прозрачных ильменях, проедая извилистые ходы в чащобах куговой поросли. Не пуганные ни охотой, ни Богом, они только лениво пошевеливали плавниками от укола сандоли. Косяки залома и воблы, идя в апреле на нерест в протоки, поднимали из берегов кипящую чешуей и жиром реку. Толщиною в ладонь пена икряной молоки ложилась по береговой кромке, на мелководьях. Река птицам виделась разлапистым, набухающим семенем облаком. Иные пернатые, думая о неурочном ледоставе, садились из любопытства на белые поля, проваливались, барахтались и бултыхались — их глотали сомы, половинили щуки. В сумерки недвижный ураган — рев лягв, бой жереха, вой волков — раздирал души и слух дружины. Тучи, смерчи комаров, пища несметной рыбы — валко подымались из прибрежных чащ. Они собирались в сизые столпы, вроде джиннов. Великий гул ходил над рекой, приводя в трепет остатки жизни. Русичи остерегались индов, заморских владельцев Феникса, к которому они прокладывали путь — за Каспий, за Гиркан. И комариные столбы им чудились стражами падишаха. На закате боевые псы выли как перед землетрясеньем, рыли в песке под кустами ямы и, закусив ветку погуще, пригибали ее к земле, ложились, защищая листьями морду. Комары власяницей оборачивали теплокровных, рубиново горели на собачьих мордах. Кольчуга против этого зверя — бычий пузырь против стрелы. От комарья курили кизяк — спасали лошадей. Ладьи дымили, как пароходы; случались пожары, и тогда шайка до рассвета сидела по горло в воде, смертно боясь податься на берег. Комары не трогали хазар. Их кожа — от избытка жизни — воняла смертью. Дельта стояла меж Югом и Севером, словно сердце между головой и ногами. Она была искомой точкой опоры. Не постижимый внешним пространством форпост Юга и Севера, Хазарский каганат, основываясь на пищевой самодостаточности и руководимый потомками Иисуса Навина, ввел в обычай исключительно военные средства политических сношений с окружающей геосредой. Хазары в равной степени досаждали и трафили загранице. Время от времени хазарские полчища, несомые волжским ураганом, обрушивались на Дагестан, прорывая в Дербенте пограничные укрепления сасанидов. Будучи сами в круглом достатке, хазары воевали не ради богатства, но ради острастки богатство уничтожали. В то же время падишах, идя на грузинского царя, мог запросто нанять два хазарских полка — в качестве тарана для осады Тифлиса. Однако настало время, и река, давшая жизнь и покров стране, обернулась вспять своей силой: теперь она несла смерть. Воды моря год от года вздымались потопом. По весне от островов дельты оставались лишь нежилые клочки суши. Наконец вода потеснила хазар из дельты на береговую пустошь — словно лис из нор наводненье. И тогда Святослав, пришед в который раз с Оки, взял Итиль, обнажившийся из вод, как клад, как чудо-рыбу, обездвиженную мелью. Шурик нешироко развел руками:
