Александра Маринина - Ад
– Любовь Николаевна, – очень серьезно сказала Юля, – я, конечно, не профессор какой-нибудь, я только студентка мединститута, но у меня есть чутье, мне бабушка много раз говорила. Вашему дедушке очень вредно так волноваться. Вы бы оградили его как-нибудь.
– Как? Как я могу его оградить? Отвезти домой и забрать у него телевизор и радиоприемник? Как ты себе это представляешь?
– Я не знаю как, но только все это кончится очень плохо и очень скоро, – твердо произнесла Юля. – И я считаю, что вы должны знать и быть готовой ко всему.
– К чему? – испугалась Люба.
– Ко всему, – повторила девушка. – В том числе и к самому плохому. Я вашего дедушку уже сутки наблюдаю. И то, что я вижу, меня тревожит. Надо бы его уже сейчас госпитализировать, пока не стало слишком поздно.
– Ты считаешь? – озабоченно спросила Люба.
– Я уверена. Но только он не соглашается, я с ним уже говорила об этом. Он у вас очень упрямый. Вы можете на него воздействовать?
– Нет, не могу. И никогда не могла.
– А Тамара Николаевна тоже не может?
– И она не может.
– А дядя Родислав?
Люба задумалась. А что? Когда-то Родиславу удалось уговорить тестя помириться с Тамарой и Григорием, вдруг и сейчас у него получится?
– Надо попробовать, – сказала она. – Успеха не гарантирую, но будем пытаться.
После ужина Родислав пригласил тестя в свой кабинет «посидеть по-мужски и выпить по рюмочке». Там, с глазу на глаз, он долго уговаривал Николая Дмитриевича поберечь себя и завтра же с утра лечь в любую клинику по его выбору, обещал самых лучших врачей и самую комфортабельную палату, но ничего не добился, кроме раздраженных и сердитых ответов.
– Нечего меня хоронить раньше времени. Я прекрасно себя чувствую. Вам только дай волю – упечете надолго, потом не выберешься. А у меня пятого октября ответственное мероприятие, в День работника уголовного розыска мне нужно будет проводить торжественное заседание Совета ветеранов и поздравлять старых розыскников, грамоты вручать, памятные медали. Мне в больницу сейчас никак нельзя.
– Николай Дмитриевич, сегодня только второе сентября, – объяснял Родислав, – до вашего мероприятия еще целый месяц, вы успеете подлечиться и к торжественному заседанию будете как новенький.
– Нет, не выйдет. Мне нужно написать доклад и приветственное слово, мне нужно все подготовить, все проконтролировать, чтобы не было сбоев, а то без руководства там все наперекосяк пойдет, – твердил в ответ Головин. – Вот пройдет День уголовного розыска, потом в ноябре День милиции, а потом уж, так и быть, я могу лечь в стационар. Но не раньше. Усвоил, Родька? И вообще, что мы тут сидим с тобой? Пойдем вниз, там, наверное, новости есть.
– Прости, Любаша, – разведя руками, сказал Родислав жене, – я очень старался, но у меня ничего не вышло. Папа уперся намертво.
– Я так и думала, – кивнула она.
– Я даже использовал запрещенные аргументы, говорил, что если с ним что-нибудь случится, то для вас с Тамарой это будет страшным ударом, от которого вы долго не сможете оправиться, потому что очень любите его, и просил его пожалеть хотя бы вас, если ему себя не жалко.
– А он что?
– Твердил, что ничего с ним не случится, что в нем здоровья еще лет на десять.
В этот вечер Николая Дмитриевича удалось-таки уложить спать в одной из комнат на втором этаже, Юля уехала домой, Денис работал за компьютером, а Люба с Родиславом засиделись на кухне. Несмотря на огромную по площади квартиру и на наличие комнат самого разного предназначения, они так и не избавились от многолетней привычки допоздна пить чай на кухне и разговаривать. Правда, в последние годы такие посиделки случались все реже. Им по-прежнему было о чем поговорить, у них было много общих дел по работе в холдинге, но эти рабочие темы удобнее было обсуждать в Любиной комнате-кабинете, когда под руками и компьютер, и все необходимые документы. Прежде на кухонных посиделках обсуждались сын и дочь, Лариса, Лиза и ее дети, а теперь… Сына нет, дочь уехала, Лариса создала свою семью и родила второго ребенка, Лиза умерла, ее дочь исчезла неизвестно куда, якобы в какую-то общину, Денис здесь, с ними. Что обсуждать?
Сегодня они говорили об отце и не заметили, как время давно перевалило за полночь. Около половины второго они услышали, как катится кресло Дениса.
– Там два взрыва, – мрачно сообщил юноша. – Как ты думаешь, пап, это начало штурма?
– Ночью? Нет, не думаю. Скорее всего, там что-то другое. Ты ложиться собираешься?
– Пока нет. Подожду, может, что-нибудь станет известно. А Николай Дмитриевич спит?
– Спит, спит.
– Это хорошо, – кивнул Денис, – хоть нервничать не будет. Если там ничего такого, так можно будет ему утром и не говорить ничего. А вы чай пьете? Можно, я с вами?
– Конечно, – подхватилась Люба, – я сейчас тебе налью. Пирожки будешь? Или бутерброд сделать?
– Спасибо, тетя Люба, я сам сделаю.
Люба налила ему чаю и молча смотрела, как Денис отрезает хлеб и сыр. Она все не могла забыть слова Родислава о том, что Денис не хочет с ней жить, что он ее стесняется и боится, что его присутствие ей неприятно. Как убедить мальчика в том, что он не прав? В ней давно уже не было ревности ни к Лизе, ни к ее детям, она привыкла к их существованию параллельно собственной семье, как привыкают к загораживающему вид дому напротив. Дом есть, его построили, и ничего уже нельзя сделать, и надо просто привыкнуть к тому, что красивый закат над рекой тебе больше не виден. Но все равно остается память о том самом закате и о тех днях, когда на него можно был смотреть и сердце замирало от переливающейся прелести багряно-розовых красок. Да, память остается, а ненависти к дому нет. Этот дом вообще не вызывает никаких чувств. Ну, стоит и стоит. В нем живут какие-то люди со своими радостями и бедами, и дай им бог счастья и долгих лет жизни. Но разве можно объяснить это девятнадцатилетнему мальчику?
Утром решили Николаю Дмитриевичу ничего не говорить о ночных взрывах. Первая половина дня прошла относительно спокойно, а в середине пятницы началась перестрелка, закончившаяся штурмом и освобождением заложников. Спецназ занял здание школы и пытался преградить боевикам отступление в жилой район, некоторым террористам удалось сбежать, другие были убиты. Через несколько часов операция была завершена, и в новостях замелькали первые цифры жертв. Услышав, что количество погибших превысило 300 человек, Николай Дмитриевич побелел, а кожа вокруг губ стала синюшной.
– Триста трупов, – бормотал он, массируя левую сторону груди. – Триста, а то и больше окровавленных тел. А сколько среди них детских? Я даже во время войны такого не видел. Солдатские тела – это одно, а детские…
