Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь
Минута протекла, пошла другая, и этих других будет еще много-много.
— Ну, пошли! — бросает Оливье, встает и надевает пиджак.
В коридоре он снимает с вешалки куртку и ждет, пока я тоже оденусь и обую резиновые сапоги: на улице дождь.
По гравийной дорожке мы проходим через двор и выводим мопеды.
— Ты, правда, ничего не хочешь мне сказать?
— Да нечего мне говорить, Оливье. Уверяю тебя, во всем виноват сон.
— У меня такое впечатление, будто ты что-то скрываешь.
— Просто мне сегодня грустно.
— А мама-то ничего! Я думал, она еще дня два пролежит. Никогда она так быстро не вставала после «девятин».
— Да, ты прав.
Но почему она предприняла такое усилие? Уж не оттого ли, что ей по-настоящему страшно?
Мы рядышком катим через Живри, проезжаем мимо магазина Жослена, мимо кондитерской. Сегодня мне не нужно будет заезжать сюда за продуктами. Убеждена, что мама закажет по телефону, как это она обычно делает, когда не в запое.
Выехав из дому, я немножко успокоилась. Дождь прямо в лицо, порой даже трудно дышать. Брат едет с такой же скоростью, что и я, и вот мы уже на шоссе Версаль — Сен-Клу. Сумрачно, словно день еще не начался, и нам приходится включить фары. И все, кто направляется в Париж — на мопедах, на велосипедах, а кое-кто и укрытые от дождя в машинах, — тоже едут со светом.
Время от времени Оливье оборачивается ко мне. Он, похоже, обеспокоен. На углу бульвара Брюн, где из зева метро вываливается хмурая толпа, брат машет мне рукой и катит дальше.
А я уже приехала. Снова белые, ярко освещенные комнаты, длинные столы, заставленные пробирками, спиртовками, сверкающими инструментами.
Я надеваю белый халат, и почти автоматически на моем лице появляется профессиональное выражение.
VII
В начале дня мы с профессором несколько раз сталкивались, но вместе не работали. Я старалась не терять спокойствия, хотя понимала, что вид у меня — страшней не придумаешь. Я чувствовала: он поражен, пытается понять, что со мной, и злилась на себя, что создаю ему дополнительное беспокойство.
Около одиннадцати профессора уже не было в лабораториях, а через несколько минут пришла его секретарша и сказала, что он просит зайти меня к нему в кабинет. Мебель в кабинете красного дерева с бронзовыми украшениями, стены увешаны фотографиями медицинских светил со всего мира.
В этом торжественном антураже Шимек кажется еще меньше, еще тщедушней, чуть ли вообще не теряется. Он словно пытается подстроиться к окружению и поэтому совсем не такой, как в лабораториях.
— Мне не хотелось расспрашивать вас при коллегах. Сядьте. — Он указывает на стул возле письменного стола, но у меня ощущение неловкости, словно я просительница. — Вы себя плохо чувствуете?
— Я ночью почти не спала, а когда наконец заснула, мне снились всякие сны… Простите, что пришла на работу в таком состоянии.
Он ласково смотрит на меня, пытаясь понять.
— Дома нехорошо?
— Да, в основном из-за мамы.
Так хочется все ему рассказать, довериться, но я не имею права. Он ведь только что пережил трагедию и едва оправился от удара.
— Она всегда была не слишком уравновешенной, и временами я думаю, не в психиатрической ли лечебнице ей место.
— Вы полагаете, это так серьезно?
Не могу же я ему сказать о своей уверенности, что она убийца. Нет у меня доказательств. И потом, я все еще под впечатлением сна. Ну не смешно ли придавать ему такое значение?
— А что говорят врачи?
— Она всегда противилась обследованию у специалиста. Отец не смел приглашать психиатра против ее воли. А наш домашний врач объясняет ее странности алкоголизмом.
— Она много пьет?
— Запоями. В течение нескольких дней она тайком пьет с утра до ночи. В этот период она проявляет чудеса хитрости, добывая спиртное и пряча бутылки по всему дому так, чтобы они всегда были под рукой. А еще через несколько дней ложится в постель, жалуясь на мигрень, и не выходит из спальни, пока в доме кто-то есть. Не обедает, не ужинает, лишь иногда потихоньку перекусит чем-нибудь, что найдет в холодильнике.
— А как у нее со здоровьем?
— Жалуется на свои пресловутые мигрени. Но на самом-то деле она страдает от них, только когда пьет. Во время запоев она существует в каком-то зыбком, темном мире, и я постоянно боюсь, как бы она не покончила с собой. Но она, видимо, чрезвычайно крепка, потому что за сорок семь лет ни разу ничем не болела. Доктор Леду считает, что эту мигрень она придумала.
Мне становится легче от того, что я говорю, а он слушает и пытается что-то понять.
— Она не была счастлива в детстве. Считала себя уродливой, и, действительно, внешность у нее не слишком привлекательна. А сейчас так исхудала, что я удивляюсь, как она еще держится на ногах.
Ему хочется помочь мне. Впервые он расспрашивает меня о семье, и меня подмывает рассказать ему про Мануэлу, Оливье, отца. Но тогда придется говорить и про атмосферу в нашем доме. А мне стыдно, что я отнимаю у него время и как бы ворую его сочувствие.
С другой стороны, разве я могу довериться кому-то, даже Шимеку? Это тайна не моя, а мамы. И как мне кажется, я вправе молчать, поскольку я ее дочь, и никто не может требовать от меня, чтобы я донесла на нее.
Ну, а если в эту тайну будет посвящен кто-то другой? Даже Шимек? Я не знаю законов. Но, очевидно, если кому-то известно о преступлении, он обязан сообщить о нем властям.
Нет, я не смею ставить его в столь щекотливое положение!
Даже мысли не могу допустить, чтобы сделать его своим сообщником.
Из-за слов г-жи Рорив насчет собаки и тачки мне приснился кошмар. Он не отпускает меня и сейчас, хотя уже прошло столько времени; мне приходится убеждать себя, что сон не имеет ничего общего с действительностью. Ну, не нелепо ли обвинять человека на таком основании?
Разве не могла Мануэла действительно уехать? Она прожила у нас всего два месяца, мы едва знаем ее. Нам о ней известно только, что она с легкостью ложилась с любым, но таков уж у нее характер. Разумно ли обвинять маму лишь потому, что однажды вечером ее не оказалось дома?
Меня раздирают противоречивые чувства.
— Мне полегчало, оттого что вы позволили мне выговориться. Я очень вам за это признательна. И простите меня, если несколько дней я буду удручена или озабочена. Не обращайте на это внимания, ладно?
— Вы не хотите довериться мне?
— Сейчас это просто невозможно. Все будет зависеть от того, что будет дальше.
— Я не настаиваю.
— Вы позволите мне сейчас уйти с работы?
— Разумеется. Если нужно, возьмите отпуск на несколько дней.
— Нет, нет. Сидеть целые дни дома еще хуже.
Я неловко прощаюсь, словно мы едва знакомы и он для меня всего лишь высокое начальство. Как во сне, бреду к дверям. И чувствую: он пытается сказать мне глазами что-то такое, чего я не понимаю.
Обедать в столовой под любопытными взглядами лаборанток мне не хочется. Домой возвращаться — и того меньше, поэтому я захожу в ресторанчик, куда однажды забегала выпить коньяку, а потом пришла с Оливье.
Сажусь за столик, накрытый красной скатертью, бармен поворачивает рычажок проигрывателя, и в зале звучит ласковая, приглушенная музыка.
Есть мне неохота. И вообще я совершенно выбита из колеи. Скажи мне кто-нибудь, что сейчас придет полиция арестовать меня, — я поверю. И тем не менее я принимаюсь за еду и даже заказываю десерт, что со мной случается крайне редко.
На первом этаже, когда я приезжаю домой, никого нет, и меня снова охватывает необъяснимый страх. Ведь вполне возможно, мама пошла к себе в спальню вздремнуть.
Не снимая ни сапог, ни куртки с подстежкой из овчины, я выхожу через черный ход и под моросящим дождем направляюсь к садовой калитке.
Деревья почти облетели, на земле толстый слой мокрых листьев. В наш лес зимой никто не ходит. Метрах в ста от нас проходит дорога, ведущая от шоссе к Большому пруду, но мы срезаем, ходим напрямик по едва протоптанной тропинке.
Стыдно признаться, но я высматриваю следы тачки. Разумеется, на влажных листьях никаких следов нет. По берегу Большого пруда я дохожу до узкой протоки, соединяющей его со Старым прудом, над которой перекинут деревянный мостик.
Здесь листьев нет, и в грязи четко отпечатался след колеса, одного колеса! Ветви ив примяты, некоторые сломаны, словно через них протащили какой-то большой, тяжелый предмет.
Никогда еще ни один пейзаж не казался мне таким зловещим, никогда еще я не чувствовала такого одиночества. От дождя поверхность пруда кажется рябой, на фоне низкого неба четко вырисовываются черные силуэты деревьев. Я в куртке, но мне холодно. И так хочется с кем-нибудь поговорить.
Внезапно я сознаю, что отныне не смогу говорить об этом ни с кем и никогда.
Нерешительно поворачиваюсь, иду домой и думаю об отце, об Оливье, о том, что бы стали делать они, если бы узнали правду. Неужели у отца не возникло подозрений? Но если возникли — а мне кажется, да, — он отвергает их, предпочитает оставаться в неведении.
