Доминик Фернандез - На ладони ангела
Аннамария попросила хозяйку позвать ее, когда закипит вода. Будущая роженица очень хотела сама положить спагетти. Способ узнать пол ребенка, в зависимости от того, лягут ли они на дно или встанут торчком. Старый волшебный рецепт, переданный ей у костра из виноградных лоз ее сицилийской бабушкой.
Данило посмотрел, как Аннамария направилась к кухне своим лишенным грации, но благородным шагом, осторожно ступая по скользким после еженедельной субботней уборки ступенькам, с улыбкой пожал плечами, затем толкнул меня локтем и тихо сказал мне, в то время как исполинский Пеппоне одним движением своей тучной руки опустил железную штору.
— Я сегодня встретил Бернардо.
Я не сразу отреагировал, внезапно перенесясь от скрежета металла в Болонью моего детства. Я гулял с Джованной, с Энрико, с Матиасом, с Даниелем, чьи стершиеся со временем из моей памяти лица внезапно возникли передо мной также четко, словно я расстался с ними накануне, я гулял допоздна с ними по барам, пока хозяин не выталкивал нас на улицу, тыкая нам в спину деревянной рукояткой своего багра. Грохот опустившейся за нами шторы погружал нас в ночную тишину. Слева и справа тянулась сумрачная вереница портиков. Мы ждали, прежде чем отправиться дальше, пока эхо, разносившееся по аркадам, не докатится до конца улицы. Своды портика заволакивало легкой дымкой. С поперечной улицы, уверенно крутя педали, выезжал мальчик-молочник и ставил в свешивавшиеся из окон ведра бутылку с молоком. Не останется, быть может, ничего от моих книг, квартира на виа Евфрата перейдет другому владельцу, на двери сменят табличку с моим именем, да вот собственно и все; но этих образов, в которых, пожалуй, суммируется лучшее, что было в моей жизни, этих мимолетных впечатлений, зияющего портала, ведущего во двор дворца, качающегося на проволоке меж двух домов фонаря, облачка пара от нашего дыхания в холодном воздухе, бегущих перед нами колоннад, розовых отблесков в дрожащем полумраке улиц, силуэта какой-то парочки, исчезнувшей, едва появившись, этих звуков шагов, голосов, угасающих в воздухе шепотков, песни, умирающей на губах припозднившегося прохожего, этих мгновений, что казались мне мертвыми и что внезапно ожили с неослабевающей эмоциональной силой, вполне хватит, чтобы оправдать мои полвека на земле.
Данило пришлось повторить свою фразу.
— Бернардо… Бернардо Бертолуччи! Ты грезишь?
— А! — откликнулся я, все еще злясь, что мой бывший ученик, которому я доверился в героические времена наших первых шагов в кино, так беззастенчиво обошелся со мной.
Дело было прошлым летом. Пока я снимал в Мантуе то, что окажется моим посмертным фильмом, он работал над «Двадцатым веком» в Парме: колоссальный фильм, финансировавшийся после незаслуженного успеха «Последнего танго в Париже» Голливудом. Девять месяцев он расхаживал щеголем по павильону, не отказывая себе ни во времени, ни в деньгах, тогда как мой продюсер выделил мне мизерный бюджет и всего два месяца срока. Бернардо забыл уроки Трастевере? Разве не я выбрал его, неопытного и никому неизвестного, ассистентом в свою первую картину? Неблагодарный и надменный! Ни разу не удосужиться заехать ко мне в Мантую, от которой его отделяло всего шестьдесят километров! И потом болезненное воспоминание о том футбольном матче. Я бросил вызов его съемочной группе. Мы были, возможно, беднее, и нам приходилось выкручиваться подручными средствами, но в смысле физического здоровья и мышечной энергии мы должны были надрать их, этих горожан, которые парашютировались из Рима в здоровенных лимузинах, возомнив, что им все известно про крестьянство эмилианской равнины и про то, как передать дух деревни. Я высадился в Парме во взятой напрокат машине, во главе дюжины крепких парней, электриков и рабочих из моей съемочной группы. В качестве талисмана мы надели форму с эмблемой футбольной команды Болоньи. Короче, нас вынесли в одну калитку, четыре ноль: я был задет вдвойне — в своем ура-патриотизме и своей спортивной гордости, настоящее унижение. После этого мне пришлось в сопровождении снисходительно улыбающегося Бернардо съездить на кукурузное поле, вдоль которого он выстроил кусок железной дороги для тридцатисекундного американского плана; не чувствуя себя вправе раскритиковать этот разорительный эстетский каприз, так как поражение в матче похоронило миф о естественном превосходстве пролетариата над буржуазией. Очередной позор, от которого меня весьма кстати спасла грубая оплошность Бернардо. Я не знал, как ему и сказать, что римские интеллектуалы никогда не смогут воскресить в правдоподобной фреске историю сельской Италии, и какая же сцена представилась моим глазам, в тот момент, когда он руководил съемкой? Крестьянин верхом на лошади! Чтобы продемонстрировать этим так сказать ярким образом, что вытворяли коллаборационисты, которых задерживали в деревнях и выставляли на всеобщее посмешище. «Но позвоночник коровы не выдерживает веса человека!» — воскликнул я, в то время как Бернардо тщетно торопил своих актеров исполнить это безумное требование. И в заключение я сказал, радуясь, что разом отыгрался благодаря этому выпаду за наше бедственное «четыре ноль»: «Ни один крестьянин в мире ни по какой политической причине не станет обрекать корову на подобные мучения».
После этого случая я больше не встречался с Бернардо.
— Ну и что? — сказал я Данило, который не решался продолжить.
— Он ездил на частный просмотр твоего фильма, ты знаешь. Шлет тебе свои комплименты. Только, добавил он, скажи Пьер Паоло, что цветущее дерево, под которым убивают беглеца, вовсе не боярышник, как там утверждается. Ты, говорит, передай ему это. Скажи ему, что ни один крестьянин в мире, ни по какой политической причине не назовет боярышником вишневое дерево.
— Вишневое дерево? — пробормотал я.
— Ты его здорово задел, раз он отвечает тебе словом за слово! — воскликнул Данило, звонко рассмеявшись и не заметив, что я смутился.
— Данило, — сказал я, взяв его за руку.
Он увидел, как я побледнел и осекся.
— Пьер Паоло! Ну не будешь же ты так расстраиваться из-за того, что перепутал два дерева! Ты столько лет уже не живешь во Фриули!
Идиотская рефлексия на пустячную оплошность — но я чувствовал такое унижение, как будто бы меня уличили в том, что диалект, на котором я написал свои первые стихи в Касарсе, был всего лишь искусственным фольклором, липой. Значит это иллюзия, мои крестьянские корни? Мираж, рай моего детства? Обман, миф об искупительном эдеме? Чем я тогда отличался от массы своих мелкобуржуазных соотечественников, если полностью разделял их языковое неведение природы и их презрение к началам ботаники?
На пороге кухни появилась Аннамария.
— Ну, кто? — крикнул Данило.
— Спагетти остались стоять, у нас будет мальчик!
Ее фигура заполняла собой дверной проем с пышным и благодушным величием.
— И как будут звать этого мальчика? — спросил я ее. — Ты прочитала его имя по пузырькам?
Ее ответ застал меня врасплох.
— Мы решили назвать его Пьер Паоло.
— Пьер Паоло? — сказал я, спотыкаясь на собственном имени.
Данило бросил на меня взгляд.
— Это Аннамария остановилась на этом имени, — сказал он, неожиданно занервничав, что я сочту такой выбор слишком дерзким.
— Нет, — заявил я им, — не надо его так называть!
Они растерянно смотрели на меня.
— Вы не можете… Вы не можете…
Аннамария подошла к столу.
— Значит, ты уже не хочешь быть его крестным? — простодушно спросила она меня.
— Да нет, дело не в этом…
— Пьер Паоло! — воскликнул Данило со всей силы своего великодушного характера. — Никогда бы раньше не подумал, что…
Но он вдруг осекся и покраснел оттого, что нас слушала Аннамария. Мы никогда еще в ее присутствии не затрагивали наших бывших отношений. Заключенный между нами негласный договор. Данило ограничился тем, что добавил, в весьма расплывчатых выражениях, в которых, правда, явно сквозило сожаление, что он, сам того не желая, разбередил мою, как ему казалось, уже залеченную рану:
— Если по той или иной причине, — сказал он, выделяя каждое слово, тебе не нравится это имя, мы возьмем другое, да, Аннамария?
Я покачал головой. Он ошибался от начала до конца, если думал, что меня по-прежнему мучило воспоминание о том времени, когда для него существовал лишь один Пьер Паоло. Это прошлое уже было не властно надо мной.
— Нет, нет, — сказал я, силясь улыбнуться. — Я обещал стать крестным, и я им буду. Но я не предполагал, что вы его так назовете. Так, дурацкая мысль залетела… Извините… Это ужасно глупо!
Они оба не осмеливались спросить меня. Данило, чтобы не сидеть сложа руки, принес с соседнего столика бутылку с маслом. Он продолжал суетиться, развернул ко мне этикеткой бутылку пино гри (знак почтения хозяина виноградникам Касарсы), подвигал стулья перед приборами, поправил тарелки на своих местах, пока наконец Аннамария на послала его на кухню за рюмкой граппы для меня.
![BlackSpiralDancer - Unwritten [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
