Владимир Орлов - Лягушки
Дальше-то что? Тупики.
К удивлению Ковригина, его доклад не столько опечалил, сколько обрадовал Острецова. Тот будто фельдмаршалом прохаживался перед четвёркой, вернувшейся с невидимой стороны ночного светила, но ничего путного там не добывшей. Однако Острецов не унывал.
— Вот! Ну, вот! Я же говорил! И предположения мои оправдались! Вы, Александр Андреевич, всё время что-то вспоминали, пальцы рук и ног вашего батюшки, его приятелей Юрки и Севки становились вашими пальцами, их глаза вашими глазами. Они вспоминали о том, чего с вами не было…
— Это мои фантазии, — сказал Ковригин. — Это особенности моих фантазий. Я фантазёр. Вы это знаете. Но что в них толку, если мы ничего не нашли?
— Найдёте! — будто распорядился Острецов. — И вы ведь вспомнили о чём-то важном.
— Именно о чём-то, — вздохнул Ковригин. — А вот о чём, понять не могу.
Было предложено отдохнуть до утра. В гостеприютном домике имелись спальни и кухня с забитыми холодильниками. Веру Алексеевну, Алину и Анатолия, на неделю по велению Острецова отозванного от служебных дел, это предложение устроило. Алину и Анатолия даже обрадовало. А Ковригин попросил отвезти его в город, в гостиницу.
— Вы чем-то напуганы? — спросил Острецов. — И вас угнетает здешняя атмосфера?
Спросил будто бы с долей ехидства или превосходства, но было понятно, что Острецов, на минуты повеселевший, сам чем-то напуган, и его нервирует пребывание в замке.
— Есть что-то, — признался Ковригин. — Не по себе как-то. Но главное — не в моём настроении. В гостинице остались тетрадки отца, хочу всё же понять, что я вспомнил.
Однако в гостиничном номере тетрадки отца Ковригин открывать не стал. Его раздражал сейчас запах старой выгоревшей бумаги. Раздражал и пугал. Ему был необходим запах ландышей и кувшинок в речной воде. Заснуть Ковригин не мог, вертелся, искал удобные позы, одеяло перекручивалось под ним в пододеяльнике. Вышел в гладильно-чайную комнату покурить. Сел на табуретку.
Вон там, в дверном проёме, стояла она. Сонная, подвыпившая, прекрасная, искавшая Васю Караваева.
Брысь! Исчезни!
Думать надо было не о ней.
Думать надо было о страдалице Хмелёвой.
Хотя страдала ли сейчас Елена Михайловна Хмелёва? В чьём гардеробе недавно имелись бархатный гусарский костюм и платье британской принцессы.
Вспомнилось:
Черемуховая пасть.
Эти два слова произнёс сестрице Антонине архитектор Прохоров, муж, то ли восстановленный, то ли бывший.
50
Острецов просил, если что, звонить ему в любое время, не беря во внимание часовые пояса.
Ковригину бы сосредоточиться и выдавить из своего сознания хоть капельки смысла, способные дать направление его мыслям, но он понял, что снова будет думать о ландышах и речных кувшинках. Набрал номер Острецова. Соединили его не сразу, а после выяснения личности звонившего.
— Мстислав Фёдорович! — чуть ли не выкрикнул Ковригин. — Черёмуховая пасть!
— Что значит "Черёмуховая пасть"? — рассердился, видимо, Острецов.
— Я думал, что жителям Журина это понятие известно, — растерялся Ковригин, — Я не знаю. Но я слышал о нём от отца. Теперь вспомнил. И ровесник мой, муж сестры, помнит об этой пасти с детских лет, с игр в пиратские клады.
— Так, так, так, — теперь Острецов оживился, отходил ото сна. — И что вы думаете о черёмуховой пасти?
— Возможно, местность какая-нибудь особенная, — предположил Ковригин. — Возможно, парковая достопримечательность…
— Тогда надо звонить Антоновой. Она у нас в знатоках…
— Зачем будить уставшую женщину? — опечалился Ковригин.
— Затем, — сказал Острецов, — чтобы потом не жалеть о потерянном времени. Не выключайте мобильный. Ну вот. Она и не спала. И сразу же сообщила, что Черёмуховая пасть — это поднос.
— Поднос? — удивился Ковригин.
— Отдел синежтурских диковин, — сказал Острецов, — вы не могли посетить. Но сейчас он открыт. По методике отечественных и европейских музейщиков в зале устроен придел для показа одного экспоната. Со специальным интерьером и подсветкой. И сейчас там экспонируется поднос с инвентарным названием — "Черёмуховая пасть". Соединяю вас с Верой Алексеевной Антоновной.
— Ну, поднос, — вяло сказал Ковригин. — Толку-то что от его названия?
— Александр Андреевич! — заспешила Антонова. Поднос этот выполнен в начале девятнадцатого века, он очень яркий, хорош по колориту и создан явно синежтурским автором, а потому наверняка связан с каким-нибудь известным в ту пору местом. Или с каким-либо местным преданием. Надо искать сведущего краеведа. Их у нас много.
— Сколько вы отыщете краеведов, — сказал Ковригин, — столько сейчас же отыщется в вашей местности и Черёмуховых пастей.
А сам вдруг ощутил запах майской черёмухи, кусты которой сгибались прямо к холодным струям Реки. Дальше шел обрывом высокий песчаный берег, весь в ласточкиных гнёздах (более их не приходилось видеть). Потом услышал крики матерей или старших сестёр: "Юрка! Саша! Ирина! Севка! Женька!". Юрка Шеленков прижал палец к губам: "Пусть поволнуются и сами найдут!" И молчали, прижав к лицам, к груди охапки наломанных веток черёмухи. Поход по берегу реки через мелкую протоку к черёмуховому острову затеял Юрка, мне было жалко матери, сам бы ревел, если бы она пропала… Но мы были уже найдены, и теперь нам предстояло выслушивать нотации, а кому и быть выпоротыми…
Кому — мне? Кто — мы?
— Александр Андреевич! — услышал Ковригин голос Острецова. — Вы там не заснули?
— Нет, нет! — заверил Ковригин. — Задумался. Черёмухи всегда было много на берегах Реки.
— На подносе нет никаких примет присутствия рядом большой реки, — вступила в разговор Антонова.
— Надо всё же собирать краеведов, — сказал Ковригин.
— Не надо собирать краеведов, — выдержав паузу, а может быть, и не выдержав, а утихомирив в себе растерянность, произнёс Острецов. — Во-первых, они спят и не обо всём им следует знать. А во-вторых, вы, Александр Андреевич, начинаете что-то существенное вспоминать. Конечно, можно сейчас же отправиться в музей, поднять храпящих ночных сторожей и усесться на стулья перед черемуховым подносом. Но не надо.
— Хозяин — барин, — сказал Ковригин.
— Вы не деликатны, Александр Андреевич, — с укоризной произнёс Острецов.
— Не деликатен, — согласился Ковригин. — Тем более что вы мне не хозяин. Просто вы просили поспешать. И не допустить, чтобы актрису Хмелёву уморили. За тем я и сорвался из Москвы. Но ваша игра мне надоела. Завтра же я отправлюсь в Москву.
— Никуда вы не отправитесь, — резко сказал Острецов. — Для вас важна судьба Хмелёвой, и вы желаете её спасти. Во-вторых, вы уже были некогда в Черёмуховой пасти, и вас тянет там побывать снова. И уж точно увидеть её в музее.
В восемь утра Ковригин поспешил в городской музей. Удивил кассиршу и охранителей искусств. Джоконда в Лувре. И при толпе — все с ней один на один. А тут он и впрямь был один на один с Черёмуховой пастью. Слово "поднос" исчезло из его сознания.
Черёмуховые заросли были весёлые, весенние, звенящие.
Но из-под земли чёрным пятном к ним подбиралась печаль.
Вспомнился холодный день, с мокрым, кажется, снегом, да, именно с мокрым снежком, убивающим цвет, превращающим живопись в чёрно-белую графику, когда Юрка Шеленков привёл их к незнакомым черёмуховым зарослям (это было уже после похода по песчаному берегу Реки, напугавшему матерей) и сказал: "Поглядите, какой здесь танец!" Севка помолчал и молвил важно: "Где же тут танец! Это какая-то черёмуховая пасть!"
А потом Юрка не раз с лукаво-вороватым свечением глаз раззадоривал приятелей у костерка (жарили рыбу из воронок) рассказом о том, как открыл в Черёмуховой пасти подземный ход (отвалил какой-то камень, и под ним — ход), как пролез вниз, видел в нишах скелеты, но без факела далеко пройти не мог, и надо искать клады, готовиться к походу серьёзно, пока же никому ни-ни…
А потом…
Тут присланный Острецовым джип повёз его в Журино.
— Хороший поднос, — сказал Ковригин. — И смотрится в своём приделе замечательно.
— Николай Селиванов, — кивнула Антонова, — один из лучших синежтурских мастеров лаковой живописи. Купцы подносили его работы заезжим чиновникам.
— В годы Наполеона он жил? — спросил Ковригин.
— Да. Он был молод, но уже сложился как мастер. Между прочим, в двенадцатом году он был в Москве, каким-то подмастерьем у Репниных.
— У Репниных? — спросил Ковригин.
— Потом его привезли сюда, у Репниных здесь были рудник и заводик…
— Интересно, — пробормотал Ковригин. — Интересно… А что на подносе за воздушный корабль?
Вера Алексеевна пожала плечами.
— Всё это, Александр Андреевич, действительно интересно, — сказал Острецов. — Но у нас — цейтнот… Каковы ваши догадки, Александр Андреевич?
