Мулуд Маммери - Избранное
— Ступай… Уходи отсюда!
— Я один, — сказал Ба Салем, — со мной нет ребятишек.
— Тогда подойди, — сказала она.
Он неуверенно подошел к белой кровати, которую всегда боялся испачкать: ведь у него и сандалеты-то были из автопокрышек.
— Когда я умру…
Он хотел что-то сказать. Резким движением высохших пальцев Уда остановила его.
— Когда я умру, не бери себе чересчур молодую женщину. Она не сумеет управиться с ребятишками.
Он смотрел то на свои сандалеты, то на искаженное болью лицо жены.
— Возьми женщину крепкую, чтобы она могла работать в саду. У тебя самого нет времени: то ахеллили, то подсолнухи.
Тогда Ба Салем сжал руку Уды в своей.
— Ты лучше меня знаешь женщин в нашем селении, скажи, кого мне взять.
Губы Уды свело судорогой, она отвернулась к стене, засунув в рот край простыни, потом боль отпустила ее.
— Возьми женщину крепкую и не слишком молодую. Такую, чтобы не очень увлекалась ахеллилями, а то, если вы оба…
Ба Салем гладил огрубелую руку, на которой четко проступали все жилки.
— А как ты думаешь, твоя сестра Мерием…
— Женщина, которая не любит ахеллилей.
На крик Уды явились доктор с санитаркой и попросили Ба Салема уйти.
Она умерла на рассвете, так и не разродившись, ее похоронили на большом кладбище Сиди Османа, у входа в старинный город. Провожающим надо было только улицу перейти. Через день Ба Салем взял мотыгу, корзинку, кусок сухой лепешки и вместе с ребятишками пошел в сад поливать овощи, иначе они погибли бы.
Подождав три месяца, он отправился просить руки Мерием.
— Что же это такое, — сказал тесть, — ты просишь руки моей дочери, как будто приносишь соболезнование. Аллах так порешил. Велениям аллаха не противятся. Моя дочь Уда умерла, моя дочь Мерием заменит ее ребятишкам, если на то будет воля аллаха. Забирай ее, когда пожелаешь.
Мерием сразу же дала согласие. Она до безумия любила ахеллили, но никогда, даже в самых невозможных своих мечтах, не могла вообразить себе, что увидит Уду мертвой, а сама станет женой Ба Салема. Теперь она будет ходить с ним с одного праздника на другой, и вся жизнь ее станет сплошным ахеллилем.
Три дня в доме Ба Салема правили ахеллиль по случаю его женитьбы на Мерием. Сам он не принимал в нем участия. Мерием в течение двух дней проявляла сдержанность, как и полагается новобрачной, затем, на третий день, сама руководила хором тажеррабт — это ахеллиль для узкого круга.
— Я покинул Тимимун на другой день после праздника, — сказал Мурад, — и ни разу с тех пор туда не возвращался.
Амалия встала.
— Это печально, конечно, но не так уж безнадежно. Может быть, теперь Ба Салем счастлив с Мерием. Может быть, они ходят с одного праздника на другой, и в тот вечер, когда мы приедем, оба они встретят нас на ахеллиле.
Войдя к себе в палатку, Буалем увидел желтый конверт, который принесли в его отсутствие.
От учителя, его почерк.
Он долго смотрел на письмо. Что понадобилось этому никчемному квадратику желтой бумаги в краю Лекбира и Ахитагеля? Буалем устал, ему хотелось лечь и сразу же заснуть. Он сунул письмо в карман (прочтет его завтра) и рухнул, не раздеваясь, на раскладушку, которую поставил перед уходом.
Темнота была относительной: стояло полнолуние, и видно было все почти как днем. Лежа в полумраке на спине с широко открытыми глазами, Буалем пытался усмирить стук своего сердца. Он вновь видел Лекбира, как тот, закрыв глаза, играл на свирели, видел Ба Хаму, дрожавшего в своем бурнусе, Суад, изображающую разные фигуры танца алжирских предместий, и в особенности меч Амайаса, рассекающий воздух перед лицом Амалии с неподвижно застывшей на нем улыбкой.
Он пытался отогнать эти странные образы. Передышка длилась каких-нибудь несколько секунд, затем видения, еще более яростные, возвращались, преодолев силу его сопротивления. Вдруг в сознании Буалема забрезжил свет: скверна! он осквернен! Сатана завлек его в свои тенета, и напрасно он отбивается. С каким безудержным рвением предавался он этим разнузданным танцам, сладостная нега и бешеный ритм которых все еще отдавались во всем его теле, но что общего у этих обрядов с буквой закона? Ему следовало бы помнить: наслаждение и радость часто — нет, всегда — суть орудия дьявола. Буалем знал это, но забыл, и вот теперь враг рода человеческого был тут, ибо образ этой женщины, а она из неверных, поселился в его душе, и никакими силами нельзя было выдворить его; сам же он уподобился тем неосмотрительным путникам, что, ступив по неосторожности в соляную топь, медленно увязают в ней: любое усилие, которое они пытаются сделать, чтобы выбраться из песка, затягивает их чуть-чуть глубже, и у них хватает времени почувствовать, как приближается смерть. Ненавистное и сладостное видение завладело всеми его помыслами, каждое биение его сердца было наполнено им. Он был одержим.
Чтобы избавиться от скверны, ему требовалось очищающее купание. Сам он, следуя завету учителя, ни разу не был на пляже, однако ему случалось видеть, как другие резвятся в море. Вот что ему требовалось. Всей душой он пламенно жаждал волны, которая, опрокинув его, смыла бы все миазмы, истому, порчу. Но где найти воды в этом краю, обреченном еще в царствии земном адскому огню?
Буалем вспомнил вдруг про желтое письмо. На ощупь в потемках он отыскал свою куртку и вытащил из кармана помятый конверт. Включил карманный фонарик. Пальцы его дрожали. Сначала буквы прыгали у него перед глазами, и ему пришлось перечитывать каждую строчку по нескольку раз, чтобы уловить ее смысл. Но мало-помалу он успокоился. И в конце концов стиль учителя, ритм его фраз, их образность, внутренняя увлеченность, которую Буалем ощущал в каждой строке, снова завладели его рассудком, и снова он впал в экстаз, веруя во все безоглядно.
Письмо было длинным. После положенных приветствий учитель писал:
«Помнишь ли ты, наш любимый ученик, истинную цель твоей экспедиции? И хотя ни один человек не может похвастаться тем, что постиг предначертания творца (хвала ему! Поистине аллах велик, ему принадлежит все, что на небесах и на земле!), вполне возможно и даже несомненно, что не напрасно отправил он тебя в те земли, где явились все откровения, и главное, самое последнее — откровение Пророка, после которого нет больше пророка. Нефть — дело преходящее, помни об этом и не забывай: единственное, что достойно жизни как в нашем, так и в ином мире, — это слово творца, да ты и сам это знаешь.
А посему предоставь заботы о нефти нефтяникам, сам же ступай к творениям всевышнего, к людям пустыни пророков. Если у них сохранилось воспоминание о знамении, а я думаю, что это так, возрадуйся вместе с ними, восславьте творца, возблагодарите его за то, что он ниспослал вам эту встречу на земле, прежде чем наступит несказанная встреча в ином, блаженном мире вечности. Если они забыли, напомни им о том. Но не может быть, чтобы всякая искра угасла в этих сердцах, более наших склонных к наивной вере безгреховного времени, ибо всевышнему угодно было поселить в самых бесплодных местах людей, близких ему по духу. Зерно, посеянное тобой сегодня, завтра взойдет во славу господа, чья благость растит все зерна…
Что же касается тебя, — писал в заключение учитель, — мне нет нужды напоминать тебе, что все женщины, в особенности из неверных, поставлены на пути верующих, дабы те оступились. Из всех гибельных орудий они, несомненно, самые надежные, и посему неотступно следи за той, что рядом с тобой, но берегись ее, остерегайся, как стерегутся гадюки и огня. Прощай!»
Буалем перечитал письмо несколько раз. Фразы постепенно нанизывались одна на другую, и за каждой из них ему слышался голос учителя, отчего все преграды, казавшиеся до той минуты непреодолимыми, стали рушиться, словно песчинки на дюне под порывами ветра. Под конец он ощутил, как в душе его растет тот самый восторг, который распирал его грудь, когда учитель вспоминал деяния сподвижников пророка, то самое страстное желание ответить на призыв творца, ратоборствовать, а если понадобится, то и погибнуть на пути, предначертанном им.
Остается одно — взять в руки острое лезвие, изрезать им гладкую кожу Амалии на тонкие лоскутки, медленно разрывать ее, распарывать, кромсать. Сатана… Сам сатана изойдет кровью голубых вен Амалии. Тогда он перестанет, наконец, подсовывать взорам верующих свой торжествующий довод — гордо вздымающуюся грудь Амалии.
— Буалем, спокойно!
Три белые вспышки прорезали тьму.
— Ты похож на ангела смерти. Что ты там читаешь?
Буалем оторопел. Он не слышал, как она вошла, и не мог прийти в себя от изумления. Голос Амалии был певуч, словно свирель Лекбира. Кожа казалась особенно белой на фоне черного облегающего спортивного костюма. Взгляд Буалема блуждал, запечатлевая бедра, волосы, грудь, тонкие губы Амалии.
