Игорь Шенфельд - Исход
Вскрытие показало, что у парторга была съедена раком печень, но умер он от опухоли в мозгу — тоже раковой.
— Вот! — мрачно торжествовал Серпушонок, — мое изобретение обратно подтвердилося: нуклоны человека по самому слабому месту бьют. А у Авдея голова как раз и была всегда самым слабым местом его; сколько раз я ему говорил: пей водку, коммунист, вымывай нуклоны из кишок! «Нет, — говорит, — у коммуниста всегда должна быть ясная голова и чистые руки». Вот вам и пожалуйста! Слушать надо Андрея Ивановича Серпухова, потому что он под славным Андреевским флагом в океаны ходил! А не стулья казенные пропердывал под красивыми портретами, как иные некоторые…
Запланированный для Авдеева в райкоме строгий выговор с занесением пришлось отменить и заменить на соболезнование, направленное телефонограммой в адрес партийной организации колхоза. А вослед пошла вторая: с требованием, в соответствии с демократическими принципами партийного строительства, предложить райкому на утверждение кандидатуру нового парторга. Четко подсказали и какую именно. Партсобрание колхозных коммунистов к подсказке прислушалось и избрало принципиальную Кусако: она была и за исключение Рукавишникова из партии, и за его увольнение с поста председателя — за линию Партии по всему фронту, короче. Однако, товарищ Кусако воцарилась на посту вождя колхозных коммунистов совсем ненадолго, и яркого следа в жизни колхоза оставить не успела, равно как и слишком много нагадить. Прежде всего потому, что события в «Степном» начали стремительно разворачиваться в принципиально новую сторону, причем в буквальном, географическом смысле этого слова: а именно в сторону севера. Правда, не сразу после партсобрания, а лишь осенью все того же, 1956-го года. А лето пятьдесят шестого колхоз проработал в обычном режиме. В почти обычном.
После анекдотического «гонадного цирка», устроенного Рукавишниковым в масштабах области, Партия, случайно ли, по собственному ли почину, или действительно озабоченная обеспокоенностью облученного, и далее облучаемого населения, дала команду ученым и медикам изучить на серьезном уровне радиационную обстановку вокруг атомного полигона и ее всесторонние последствия — не ради бодрых отписок, как раньше, но ради выяснения истинного положения дел и поиска решений. Всякого рода специалисты с пробирками, лаборатории на колесах и медицинские десанты замельтешили в степи и в окружающих полигон поселках. Они принесли с собой много тревоги и много анекдотов. С сожалению, Серпушонок — Серпухов Андрей Иванович, бывший военный моряк балтийского флота во всем этом участия уже не принял: летом пятьдесят шестого года он погиб в степи, ужаленный змеей. Прискорбно и удивительно, но факт: его обретшая вроде бы слух «бабка» — долголетняя и единственная супруга, с которой он прожил совместно почти что пятьдесят лет подряд и, как считалось, отчаянно с ней боролся за свои «врожденные права повелителя розы ветров», ухода своего «аспида» не пережила: через месяц она прилегла средь бела дня и не проснулась больше: просто так — сердце остановилось само по себе. Был бы Серпушонок жив, наверняка пошутил бы: «Это она за мной погналася — сто процентов гарантии даю! А то кого ей теперь со свету сживать? А некого! Хорошо, что это я первый от нее смылся — хоть на местности осмотреться успею: в какие кусты залечь при ее загробном приближении».
Поминки по Пелагее Кузьминичне Серпуховой — так ее, оказывается, официально звали по документам — справили, как и поминки по самому Серпушонку — за счет колхоза. Пришли все, как на похороны министра. И халявная поминальная рюмка была тут ни при чем. Что-то другое сводило людей воедино. Что это было? Смотр остатков Гвардии, преодолевшей минные поля? Благодарность друг другу за все, за долгую и трудную дорогу жизни, по которой шагали вместе столько лет? Проводы самого Времени? Но русский народ не был бы русским народом, если бы не подтрунивал, не ерничал, не подъелдыкивал и здесь, перед занавешенным зеркалом, перед остановленными ходиками.
— Старый хрыч! — вспоминал кто-то Серпушенка, — небось, стоит там день и ночь у развилки промежду раем и адом — ежели там вообще есть ночь — и бабку свою высматривает. А как же: скушно ему там одному, без нее, сражаться-то не с кем. Ну, ниче, Андрюша: встречай свою красавицу — молодую да веселую: небось, туда мы все с молодой душою улетим — с душою наивысшего качества!
Порадуемтеся же за нашего Андрей Иваныча и за Пелагею Кузьминичну — за ихнее взаимное обретение вечной любви. Помянемте, товаришши!
— … Хорошо сказал, Николай…
— … А что: добрейшей души были люди — что Кузминична, что Серпушонок… а какое брехло! Народный талант! Чисто Аркадий Райкин! Помянем…
— … Ах, крепка… а вот интересно было бы мне узнать, товарищи дорогие: Янычариха наша, когда помрет — она и в аду варить будет?
— Янычариха-то? Конечно, будить: только не в аду, а в раю, родной ты мой! То, что Янычариха варить — то только в раю и пьють!.. Сам архангел Михаил ее к себе на кухню возметь — вот помянитя вы мое слово…
С такими примерно разговорами поминали сельчане серпушонкову «бабку» — Серпухову Пелагею Кузьминичну, которой девичьей фамилии никто припомнить так и не смог.
Вспоминали люди за поминальным столом и недавние государственные мероприятия оздоровительного характера и, конечно же, не могли не вспомнить профессора Скаридиса Аристарха Христофоровича по прозвищу «Аскаридис», или «Черномор», который все лето собирал по степи анализы. Это был небольшой человечек с огромной черной бородой и выпуклыми глазами, который под белым халатом носил еще и мундир с полковничьими погонами. На вид страшный, как Черномор из сказки, доктор Скаридис в общем-то вредным человеком не был — только странным немного, и дети показывали ему в спину язык, а взрослые осторожно посмеивались: «Ну что, доктор, понаходили в говне смертельных нуклидов?», — шутили они. Но доктор шутки воспринимал с трудом, и шутникам, которые выдавали ему конскую мочу вместо собственной, строго указывал на недопустимость такого рода подлогов. «Дача ложных анализов преследуется Законом», — напоминал он. Фальсификаторов профессор разоблачал мгновенно, лишь посмотрев анализ на свет и слегка нюхнув. Еще у него слегка, в отрицательном направлении тряслась голова, что поначалу сильно сбивало с толку. Постучится он в дверь, например, и спросит: «Можно войти?», а сам слегка качает головой, типа: «Скажи «нет»». Ну, ему из уважения к его бороде «нет» и говорили, а он все равно входил, не обращая на это внимания, что очень хозяев удивляло поначалу. Но потом все привыкли.
Собаки с ума сходили по нему: так лаяли. Одна, говорят, сама себя за лапу укусила от ярости — до того воздействовала на животных сила психологического воздействия медицинского полковника А.Скаридиса.
Аскаридис промышлял как в открытой степи, так и в селениях: ловил и изучал грызунов и собирал анализы как диких, так и домашних животных, включая людей, собак и кошек; вспоминали люди за столом, как возбуждался Аристарх Христофорович каждый раз, когда коровка там, или лошадка начинала хвост задирать: хватался тут же за свои стеклянные пробирки, как сердечник за валидол. Без анализов Аскаридис ни с одним радушным хозяином даже чай пить не садился: «Сперва дело!», — говорил он, отрицательно мотая головой, и раздавал на всех присутствующих пузырьки с притертыми стеклянными пробками, которые, ежели их хорошенько вдавить в горлышко с поворотом, то хрен потом выкрутишь оттуда: хоть пузырек ломай! Сколько таких пузырьков подавили дети и порезались при этом из чистого любопытства: очень много. Возможно, именно поэтому военный профессор Аскаридис детей любил не особенно сильно — меньше, во всяком случае, чем лошадей и коров с их обширными, наукоемкими анализами.
Серпушонок утверждал, когда еще был жив, что тема исследований Черномора называется «Сравнительный анализ биохимических изменений системы кровообращения млекопитающих в условиях радиационного воздействия ядерных взрывов на жизнедеятельность теплокровных организмов». Возможно, Серпушонок врал. Но так у него было записано в тетрадке: якобы сам доктор ему продиктовал.
Помимо дерьма, доктора интересовали, конечно же, и те органы, с которых оно начинается: рот, нос, зубы, язык, горло, и даже руки. Он исследовал эти органы с помощью лупы, включая кожу между пальцами рук и ног и упаковывал в банки даже образцы человеческой еды и животного корма.
Когда профессор Скаридис все собрал, что ему нужно было и исчез из степи, степь как будто осиротела без его безумной бороды и всеотрицающей головы: люди по нему скучали. Его помнили еще очень долго, почти у каждого были свои личные, сокровенные впечатления от встреч с незабываемым доктором, и этими впечатлениями люди с удовольствием делились между собой.
