Алексей Колышевский - Секта-2
Иоанн дернул головой и на миг сделался похожим на орла, презревшего страх:
– Вы в своей воле. Я пойду туда в любом случае. Поступлю так, как он наказывал. Но знайте, что предательство вам счастья не принесет, а всю отмеренную жизнь будет висеть на шее, как тот жернов, что оказался для тебя, Шимон, непосильной ношей.
Фома встрепенулся, вскочил, тыча пальцем в сторону Иоанна, закричал на него. Да кто он такой? Что сам о себе возомнил? Да они знают Йегошуа чуть ли не с рождения, много лет провели под одной крышей, им-то уж виднее, как с ним поступить. Есть же здравый смысл?! Верно, есть. А раз так, то можно ли себе представить, чтобы человек выдержал сорок дней без пищи и воды, без движения, в холоде каменного мешка! Пусть Иоанн, как настоящий выскочка, не разыгрывает здесь благородство.
– Что для нас твое слово? Кто ты для нас? Ты просто глупец, который и сам не знает, чего ищет в жизни! – разошелся не на шутку Фома, с самого начала питавший к Иоанну ревностную неприязнь.
– Я знаю одно – я не устрашусь и не предам. А от жизни я ищу лишь счастья оказаться впереди идущим, неся слово и образ Божий людям.
Фома внезапно притих, сел на свое место и заплакал. Прерывать его никто не стал, у всех нервы и так были на пределе. Прямота Иоанна освободила Шимона от его сомнений, он твердо решил идти, и Фоме ничего не оставалось, как подчиниться большинству…
* * *В кромешной тьме пробрались они к пирамиде. Все вокруг словно оцепенело, находясь во власти безраздельно господствующей над миром ночи. Всякий неосторожный звук: пустяковое шарканье подошвы, покашливание, выкатившийся из-под ноги камешек – слышался в этой тишине подобным грозовому раскату. С великими предосторожностями, всякий миг ожидая опасности, добрались эти трое до заваленного камнями прохода в состоянии почти уже абсолютного отчаяния. Даже Иоанн, прежде являвший собой пример верности и мужества, теперь, казалось, находился на распутье. Только нежелание обнажить друг перед другом собственный страх заставило их рьяно приступить к расчистке прохода, и каждый работал на совесть, ворочая что было сил тяжеленные камни. Когда же с этим было покончено, то вопреки их ожиданиям они не ощутили более того спертого воздуха, что был здесь прежде. Дышалось внутри пирамиды легко, как и там, откуда пришли они, на воле, где царила ночная свежесть и под утро неимоверно расстрекотались цикады.
Тело, завернутое в белый саван, чуть присыпанный упавшей со стены известковой пылью, лежало на том же самом месте, где и было положено ими ровно сорок дней тому назад. Когда они попытались поднять этот сверток и приготовились было ощутить прежний, знакомый уже вес его, то изумились легкости, которую обрело тело за время, прошедшее с момента его помещения в пирамиду. Оно словно потеряло две трети своего веса, и теперь любой из них смог бы играючи понести его. Уговорились сменяться через каждые тридцать шагов. Так и шли, поочередно передавая легкий, словно вязанка хвороста, сверток.
Положив свою ношу на небольшое плоское возвышение, как будто нарочно здесь имевшееся, они с осторожностью развернули саван, и от увиденного души их обратились в скорбь и смятение. Тело их товарища иссохло, точно всю воду и кровь высосал из него какой-то неведомый огромный паук: лишь кости остались, обянутые пергаментной ломкой кожей, ни малейшего признака жизни не было в нем. Это было концом всего: надежды, веры, расчета на будущее. Теперь ясно было, что прав оказался Фома, – не стоило и ходить сюда. Ныне же предстояло исполнить последнюю волю Йегошуа, похоронить его вблизи пирамид и разойтись, не отметив могилы товарища ни камнем надгробным, ни надписью…
Фома рыдал, ведь это только личина у него была такая, вполне из себя скверная, а что касается внутреннего мира, души, то был Фома неплохим, в сущности, человеком, главным недостатком которого была лишь его сокрушительная способность все подвергать сомнению. Шимон, который в выражении чувств своих всегда отличался некоторой скупостью, сейчас не в силах был сдержаться, и слезы устремились по щекам его, застревая в ранней бороде. Иоанн, казалось, был парализован всем тем ужасом, что пришел на смену величию его ожиданий. Он пал на колени и замер, в безмолвии закрыв ладонями лицо свое.
Шимон вспомнил, что заступа он с собою не взял – не верил, что такое может случиться и могилу все же потребуется копать. Выкопать же сносную яму в такой каменистой почве голыми руками было делом почти несбыточным, и Шимон поискал глазами – нет ли чего подходящего. Заприметил камень: с острыми краями, плоский, если хорошенько взяться за него и что есть мочи грести землю, то, может, что и выйдет. О помощи Шимон не просил, решив, что пусть он лучше в одиночку совершит такой тяжелый и черный труд, чем взвалит его бремя на совесть Иоанна и Фомы.
Небосвод начал понемногу светлеть, различались уже всякие мелочи, и копать стало намного легче. Работал Шимон словно одержимый, не покладая рук, Фома стоял в стороне, Иоанн пристально наблюдал за занятием Шимона. Когда же могила была полностью готова, то Иоанн попросил их еще немного подождать:
– Не станем хоронить его, будто татя, ночью, пусть ляжет в землю, как и положено всякому доброму человеку, – днем, при свете солнца.
Согласились, уселись на камни неподалеку от входа в пирамиду, и здесь свершилось нечто совершенно невероятное: каждый из них, не сговариваясь, почувствовал вдруг необоримую потребность сходить к тому странному, без окон, дому. Желание оказалось настолько сильным, что сопротивляться ему никто не смог, и, оставив тело Шуки лежать как есть, они побрели к странному сооружению, что виднелось в нескольких сотнях метров правее. Когда же они подошли, то увидели, что здание лишено, как и прежде, не только окон, но и дверь в нем непостижимым образом исчезла, да так, что обнаружить следов ее пребывания совершенно не удается. Увлеченные неожиданной загадкой, они обменивались удивленными восклицаниями, высказывали разные пришедшие в голову соображения, пытались исследовать стены, рассчитывая услышать за ними звук пустоты, но все тщетно. Необычный дом словно замуровал сам себя, да так ловко, что ни единого свежего шва, ни малейшего следа работы видно нигде не было. Солнце тем временем возвестило о рождении нового дня, окрасив в оранжевый цвет верхушку пирамиды и на глазах быстро опуская линию света к ее подножию. Так и не разгадав тайны, они решили вернуться и завершить свой скорбный труд, но еще издалека заметили, что каменный постамент, на котором прежде они оставили тело Йегошуа, – пуст! Внезапно ярчайшая вспышка на миг ослепила их, и с воплями они упали на землю, а когда свет столь же стремительно исчез и словно где-то вверху возникла легкая, словно шелест волны, музыка, то в душе у каждого зажглась крохотная искра надежды, которой суждено было превратиться в настоящий пламень радости, когда увидели они Шуки, стоявшего рядом с постаментом и одетого в свои обычные одежды, от погребальных же простыней не осталось и следа! Несомненно, это был он, только сильно возмужал и был наполнен силой, будто в тело его вдохнули жизнь, разогнали кровь в его сосудах, заставили сердце вновь биться. Было все это столь чудесно, что сдерживаться более не было сил. От восторга перед этим несравненным чудом друзья пали на колени, простерли руки к вернувшемуся Йегошуа, завопили что-то, перебивая друг друга, а он смотрел на них без тени улыбки, спокойно, и взгляд его, исходивший от удивительно ясных, цвета неба глаз, пронзал насквозь всякого, оставляя след от своего проникновения прямо в сердце человеческом. Первым нашел что сказать Шимон. Он, как был, стоя на коленях, придвинулся поближе к вновь обретенному другу и коснулся рукой его одежды.
