Александр Терехов - Каменный мост
– Давай я хоть отвезу тебя. Давай? Ну, пожалуйста.
– Ну, давай (о боже!). Как ты отдохнула?
Она кивнула: отдохнула – и смотрела на дорогу, улыбаясь, прикусывая губы. Я вертел адрес в руках, и жег меня стыд за чернильную ручку – подарил человек, служила честно столько лет, тепло пальцев, родная вещь, два переезда, терял в Минске в гостинице, вернулся с вокзала и нашел… Дурак! – А-а-а, будет другая… Но такой уже не будет, и такого, как я, не будет, еще один кирпич в одинокую…
– Ты прости меня, – попросила Алена, – больше не повторится. Набросилась на тебя, бедного…
– Да я…
– Я все понимаю, милый. Просто соскучилась. Напридумывала себе. Ты меня любишь? Правда? Ты не опаздываешь? Мы правильно едем?
– Ни разу там не был, это ж первый раз, – врал я, и с натугой, хотя она, казалось, почти не слушала меня. – Бабка, живет одна, глухая. Неделю уговаривали через племянницу… А в пять к ней врач… Работала в НКВД, у Кобулова. Представляешь, одна невероятная идея появилась. Даже говорить не буду, пока бабку не опрошу. – Почему «бабка»? не мое слово! – Касается Петровой… Подожди, вот Севастопольский проспект… Какой это дом? Быстро доехали.
– Посидим немного? – Она утомленно привалилась ко мне, но ненадолго, словно что-то вспомнила, потянулась и поцеловала в шею; осталось немного потерпеть; она засопела и заглянула в глаза. – Пойдем на заднее сиденье? Пойдем? Ну, пойдем… У нас же есть с тобой пять минуточек.
– Алена, – приходилось целовать и гладить кожу, песочное, сухое терпение.
– Ну, пойдем, – гнусавила она и закатывала глаза, играя в другую, – или я буду приставать к тебе прямо здесь.
Я притянул ее к себе сильно, обхватил и держал, пока она не ослабела, не перестала шевелиться, замерла, словно вслушиваясь в два сердцебиения, – два человека в машине под начинающимся дождем, – я трогал губами ее макушку и ждал, пока пройдет достаточное время.
– Надо идти. Я пойду.
– Подождать тебя?
– Откуда же я знаю, на сколько… Слушай, ты же еще дома не была – поезжай!
– Я пробегусь тут по магазинам.
– Я могу добраться до дома сам? Алена, честное слово!
– Приедешь вечером? Я сегодня одна. Сережка ночует у бабушки. – Про мужа она не говорила никогда.
– Позвоню, когда освобожусь. Расскажу, чем кончилось.
– Только не отключай телефон.
Я с наслаждением вырвался на воздух, в собственные шаги, в движение, облизывая губы, трогая нос – делая все, что я делаю, когда на меня смотрят, и преувеличенно изображая, что ищу дом, сверяясь с бумажкой, чтобы не оглядываться: уехала? – а оглянуться тогда, когда уже никого нет…
– Готовы пельмени, будешь?
Я сразу пошел под душ, крикнув за дверь: точно до пяти никто не придет? – а может, и придет, все может – мне не нравилось целовать в губы. Сами совокупления, происходившие после обеда, оставляли ощущение сальности, ощущение жира, ощущение мяса и предвкушение вляпаться, но я жил в те безумные, стремительные… когда хотелось, и не видел… лишь бы она не напоминала о себе; мешали ее глаза, но она и не смотрела – встречала у порога в жирной помаде, под юбкой новые трусы. Ходила ли она под душ? Кожа никогда не пахла мыльной чистотой и не сохраняла недавний жар горячей воды. Из-за кухонного стола, теряя полотенце, огибая стол в гостиной – в комнату направо, на аэродромную кровать, откинув алую подушку сердечком. Хотелось полежать в покое, но она чмокнула два раза в грудь и в живот, как тепловатой, резиновой присоской, и положила колено на пах, я подполз, борясь с пельменной отрыжкой. Мы полазили друг по другу, мой телефон все-таки зазвонил, в джинсах, на вешалке в ванной, она брезгливо лизнула: «Ты такой вкусный…» и полезла на меня, я выгибался рывками, но никак не мог… она с рождения не брилась там, и я тупо путался в жестковатых космах, пока она весело не сказала: «Сама!» На лице ее качалось слепострадательное выражение, она вслушивалась в себя, пытаясь полностью и побыстрей накормить свое тело…
«Хочешь кофе?» Лежали, гладились, ужасно, что и после не ходит под душ, то же самое полотенце, она странно смотрела, как я вытираюсь, застегиваю ремень, говорю что-то, как сахарный кубик задрожал вдруг в руках – про мою жизнь, – но мне нечего рассказывать про свою жизнь, ее уже почти нет. В прихожей (мы успели до пяти) она вдруг тихо проговорила, поцеловав в глаза – бегло, щекотно:
– Давай я рожу от тебя мальчика. Будет у меня Феденька.
Вот оно.
Стер телефонный номер, выбросил адрес, где всегда кормили, в картонную коробку под ноги консьержке, номер дома, где всегда могли, когда не мог никто, и поэтому ей не звонили почти никогда, только в последнюю очередь, и после пяти кто-то приходил с работы… распространенное имя и неизвестное – остальное все, а может, и дом тот уже сломали… ни за что… я пожалею.
Ночью (все равно не спал) позвонил Гольцман: нашелся немец Вендт, отец дебила.
– Ночь, Александр Наумович, почему вы не спите?
– Слушал пленки из Лондона. Наш человек вернулся.
Немые
Сын мясника (а я, кстати, правнук мясника), а по сведениям, уточненным за двести долларов, сын мелкого торговца, ВЕНДТ ЭРИХ РИХАРДОВИЧ родился 29 августа 1902 года в Лейпциге. Работал наборщиком в типографии и в шестнадцать лет вступил в коммунистический молодежный союз. Арестовывался за подготовку переворота. Спасаясь от преследований, в июне 1931 года выехал в Москву. Возглавил издательское товарищество иностранных рабочих (на самом деле – зампред правления); контрольным редактором издательства числилась Тася Петрова – редактировала переводы Ленина и Сталина, в частности «Марксизм и национально-колониальный вопрос», и заседала в парткоме. В августе тридцать шестого Вендта арестовали за шпионаж в пользу Германии и исключили из Коммунистической партии Германии. Беременную (срок небольшой, две-три недели, я так посчитал, не больше, ей бы аборт; выходит, пожалела… или надеялась?) Тасю вывели из парткома из-за отсутствия бдительности, еще повезло – следующим летом «по делу Пятницкого – Кнорина» арестовали председателя правления издательства Бела Куна, сокола императора, прославленного чисткой Крыма от контрреволюционного элемента, в первый день чистки расстреляли 1634 человека. Первого июля начался самый памятный день в его жизни – допрашивали двадцать пять часов кряду, заставляя стоять на одной ноге. Когда терял сознание и падал – обливали холодной водой. Он назвал многих. Крепса, заведующего издательством, расстреляли 25 октября (Куна мучили еще два года); если бы Петрова не вылетела раньше, Кун утащил бы и ее за черную реку.
Два года НКВД занимался Вендтом в саратовской тюрьме, 13 июля отпустили за недоказанностью обвинения и восстановили в партии; после пакта с немцами дали поучить школьников в захолустье родному языку, а с началом войны депортировали с поволжскими немцами в Красноярский край – рабочим, помощником бухгалтера в совхозе «Маяк»; потом поверили, и пять лет он переводил на радио (виделся ли с Тасей? знал ли сына?), а в сорок седьмом вернулся в Германию и дожил свое ровно и плавно; дослужился до замминистра культуры (приезжал ли в Москву, писал ли любимой?) и тихо умер весной шестьдесят пятого, отметившись в двух малотиражных справочниках как участник переговоров с сенатом Западного Берлина о допущении поездок к родственникам в Восточный Берлин на Рождество.
