Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни
Наша профессиональная проблема была проста: мы не предприняли ту экспедицию Тарзана, чтобы сообщить, что известия не существовало. Наоборот, у нас в руках были средства для того, чтобы оно было точным и выполнить намерение. Примо Герреро предложил тогда устроить еще один раз портативную манифестацию, и никому в голову не пришла идея лучше. Нашим наиболее воодушевленным соучастником был капитан Луис А. Кано, новый губернатор, назначенный из-за гневной отставки предыдущего, и он был хладнокровным в намерении задержать самолет, чтобы газета вовремя получила жаркие фотографии Гильермо Санчеса. Вот так новость, изобретенная по необходимости, в конце концов стала единственно верной, возвеличенная прессой и радио всей страны и пойманная на лету военным правительством, чтобы сохранить лицо. Тем же вечером началась всеобщая мобилизация политиков Чоко — некоторые из них были очень влиятельные в определенных секторах страны, — и два дня спустя генерал Рохас Пинулья объявил отмененным свое собственное решение разделить Чоко на куски между его соседями.
Гильермо Санчес и я не вернулись в Боготу тут же, потому что мы убедили редакцию, чтобы нам разрешили проехать внутрь Чоко, дабы основательно узнать реальность того фантастического мира. Через десять дней молчания, когда мы вошли, загоревшие от солнца и падая от желания спать, в зал редакции, Хосе Сальгар нас принял счастливый, но не изменил своему обычаю.
— Вы знаете, — спросил он нас со своей непробиваемой уверенностью, — как давно закончилось сообщение о Чоко?
Вопрос впервые меня столкнул с убийственным свойством журналистики. Действительно, никто не интересовался Чоко с тех пор, как было опубликовано президентское решение не муссировать его. Тем не менее Хосе Сальгар поддержал меня в риске приготовить из той мертвой рыбы то, что я хотел.
То, что мы пытались передать в четырех длинных эпизодах, было открытием другой непонятной страны внутри Колумбии, о которой мы не имели представления. Магическая отчизна цветущих тропических лесов и извечных ливней, где все казалось неправдоподобной версией повседневной жизни. Большой трудностью для сооружения наземных путей были дикие реки, но также на всей территории был один мост. Мы нашли автомобильную дорогу в семьдесят пять километров сквозь девственную сельву, построенную за огромные деньги, чтобы соединить население Истмины с жителями Йуто, но не проходила ни через один, ни через другой как месть конструктора из-за его ссор с двумя алькальдами.
В одной из деревень в глубинке почтовый агент попросил нас привезти его коллеге из Истмины почту за шесть месяцев. Пачка отечественных сигарет стоила там тридцать сентаво, как и в остальной стране, но когда опаздывал легкий еженедельный самолет снабжения, сигареты увеличивались в цене каждый день задержки, до тех пор пока население вынуждено было курить иностранные сигареты, которые в конце концов становились более дешевыми, чем отечественные. Мешок риса стоил на пятнадцать песо больше, чем в месте возделывания, потому что его везли через восемьдесят километров первозданной сельвы верхом на мулах, которые, как котята, цеплялись за склоны гор. Женщины самых бедных поселений просеивали золото и платину в реках, пока их мужчины рыбачили, и по субботам продавали бродячим торговцам дюжину рыб и четыре грамма платины всего за три песо.
Все это происходило в обществе, известном своей жаждой учиться. Но школы были немногочисленны и разбросаны, и ученики вынуждены были преодолевать несколько лиг каждый день пешком и на шлюпках, чтобы добраться туда и вернуться. Некоторые школы были настолько переполнены, что одно и то же место использовалось по понедельникам, средам и пятницам для мальчиков, а по вторникам, четвергам и субботам для девочек. В силу этого факта такие школы были самыми демократичными в стране, потому что сын прачки, которому с трудом доставало еды, пребывал в той же школе, что и сын алькальда.
Очень мало из нас, колумбийцев, знали тогда, что в самом сердце сельвы Чоко стоял один из самых современных городов страны. Он назывался Андагоя, на пересечении рек Сан Хуан и Кондото, и имел превосходную телефонную систему, пристани для кораблей и лодок, которые принадлежали самому городу с прекрасными, засаженными деревьями проспектами. Дома, маленькие и чистые, с большими огороженными дворами и красочными парадными лестницами из дерева, казались посеянными на газоне. В центре было казино с рестораном-кабаре и баром, где потребляли импортные ликеры по цене ниже, чем в остальной стране. Это был город, населенный людьми со всего мира, которые забыли о ностальгии и жили там лучше, чем на своей земле, под абсолютной властью местного управляющего Чоко Пасифико. Поэтому Андагоя в настоящей жизни была чужой страной частной собственности, чьи драги крали золото и платину из ее доисторических рек, и они увозились на собственном корабле, который выходил в мир без чьего-либо контроля по устью реки Сан-Хуан.
Это был Чоко, который мы захотели открыть колумбийцам без какого-либо результата, поскольку однажды прошедшая новость все вернула на свое место, и он продолжал быть самым забытым регионом страны. Думаю, что причина очевидна: Колумбия всегда была страной карибской идентичности, открытой миру через пуповину Панамы. Неизбежная ампутация приговорила нас быть тем, чем мы являемся сейчас: страной андского менталитета с благоприятными условиями для того, чтобы канал между двумя океанами был не нашим, а Соединенных Штатов.
Недельный ритм редакции был бы фатальным, если бы по пятницам вечером, по мере того как мы избавлялись от заданий, мы не собирались в баре гостиницы «Континенталь» на противоположной стороне улицы для отдыха, который обычно продолжался до раннего утра. Эдуардо Саламея окрестил те вечера: «культурные пятницы». Это был мой единственный подходящий случай поговорить с ним, чтобы не пропустить поезд литературных новинок мира, которые он выдавал в момент со своей способностью уникального читателя. Уцелевшими в тех сборищах с бесконечными алкогольными возлияниями и непредсказуемыми развязками, кроме еще двух или трех извечных друзей Улисса, были мы, сотрудники редакции, которые не боялись сворачивать шею лебедю, то есть открывать бутылки, до рассвета.
Мое внимание всегда привлекало то, что Саламея никогда не делал никаких замечаний в моих статьях, хотя многие из них были вдохновлены его статьями. Тем не менее, когда начались «культурные пятницы», он дал полную волю своим мыслям о жанре. Он мне признался, что был не согласен со многими моими позициями, и он мне напомнил о других подходах, но не тоном начальника, обращающегося к своему ученику, а как писатель писателю.
Другим частым убежищем после сеансов киноклуба были полуночные вечеринки в квартире Луиса Висенса и его супруги Нанси в нескольких кварталах от «Эль Эспектадора». Он, сотрудник Марселя Колина Реваля, главного редактора журнала «Синематографи франсез» в Париже, поменял свои мечты о кино на хорошее ремесло продавца книг в Колумбии из-за европейских войн. Нанси вела себя как волшебная гостеприимная хозяйка, способная в столовой, рассчитанной на четверых, разместить двенадцать гостей. Они познакомились вскоре после того, как он приехал в Боготу, в 1937 году, на семейном ужине. За столом осталось место только рядом с Нанси, которая ужаснулась, когда увидела входящим последнего приглашенного с седыми волосами и кожей альпиниста, обветренной от солнца. «Какое невезение! — сказала она. — Сейчас со мной рядом оказался этот поляк, который даже испанского не знает». Она едва не попала в яблочко касательно языка, потому что вновь прибывший говорил по-испански на грубом каталанском, скрещенном с французским. Она была своевольной уроженкой Бойа-ки и невоздержанной на язык. Но они поняли друг друга настолько хорошо с первого приветствия, что остались жить вместе навсегда.
Его вечеринки спонтанно импровизировались после больших кинопремьер в квартире, набитой смесью всех искусств, где не вмещалось больше ни одной картины начинающих колумбийских художников, часть из которых были знаменитыми. Его гости были избранниками из самых выдающихся людей искусства и гуманитарных наук, и время от времени появлялись приглашенные из группы Барранкильи. Я вошел туда, как в собственный дом, после появления моей первой критики о кино, и когда выходил из газеты до полуночи, шел пешком все три квартала и вынуждал их полуночничать. Наставница Нанси, кроме того, что была выдающейся кухаркой, была неистовой свахой. Импровизировала невинные вечера, чтобы соединить меня с самыми привлекательными и свободными девушками мира искусства, и никогда не простила мне в мои двадцать восемь лет, когда я ей сказал, что мое истинное призвание было не писателя и не журналиста, а непобедимого закоренелого холостяка.
