Почтовая открытка - Берест Анна

Эфраим устраивается в кафе. И, как истинный парижанин, заказывает бокал бордо, при том что не пьет спиртного. Он начинает читать: «Еврей состоит на 85 % из наглости и на 15 % из пустоты… Евреи сами вовсе не стыдятся своего еврейства, совсем наоборот, черт побери! Их религия, их болтливость, их смысл жизни, их тирания, весь арсенал чудовищных еврейских привилегий… — Эфраим прерывает чтение, у него перехватывает горло, он допивает бокал и заказывает другой. — Уже не помню, какой криворукий жиденок (забыл его имя, но имя было жидовское) тужился на протяжении пяти или шести номеров так называемого медицинского издания (на самом деле еврейского сранья) обсирать мои труды и мои „грубости" от лица психиатрии». Эфраим задыхается, он думает о том, сколько людей покупают этот безумный словесный понос. Он, шатаясь, выходит на улицу, тошнота подступает к горлу. Он идет обратно по бульвару Сен-Мишель, с трудом продвигаясь вперед вдоль решеток Люксембургского дворца. И вспоминает место из Библии, которое так пугало его в детстве: «Сказанное же Аврааму: „Потомки твои будут пришельцами в земле не своей, и поработят их, и будут угнетать их четыреста лет"».

Глава 14

Мириам покидает лицей с дипломом бакалавра в кармане и премией Союза выпускниц лицея имени Фенелона, которая ежегодно вручается «идеальной ученице, не имеющей себе равных с моральной, интеллектуальной и художественной точек зрения».

Ноэми переходит в следующий класс с поздравлениями от своих преподавательниц. Жак учится в средних классах лицея имени Генриха IV и показывает менее блестящие результаты, чем сестры, но довольно силен в гимнастике. В декабре ему пошел четырнадцатый год, скоро бар-мицва. Это самая важная церемония в жизни еврея, переход к взрослой жизни, вступление в сообщество мужчин. Но Эфраим и слышать об этом не хочет: «Я подаю заявление на получение французского гражданства! А ты хочешь разводить всякие народные церемонии? Ты спятила?» — спрашивает он жену.

Вопрос о бар-мицве Жака вносит разлад в семью. Это самое глубокое разногласие у супругов с момента вступления в брак. Эмма вынуждена смириться с тем, что никогда не увидит сына входящим в миньян с накинутым на плечи дедовским талитом. Она глубоко огорчена.

Жак не очень понимает, что происходит, он ничего не знает о еврейском богослужении, но где-то в глубине души понимает, что отец ему в чем-то отказывает, а в чем — неизвестно.

Четырнадцатого декабря 1938 года Жак празднует свое тринадцатилетие. Без посещения синагоги. Во второй четверти его успеваемость резко идет вниз. Он становится худшим учеником класса, а дома, как ребенок, прячется за материнской юбкой. Весной Эмма начинает беспокоиться.

«Жак не растет, — замечает она. — У него задержка развития».

«Это пройдет», — отвечает Эфраим.

Глава 15

Эфраим упорно занимается подачей документов о натурализации для себя и своей семьи. Он отправляет бумаги в соответствующие инстанции, ссылаясь на писателя Жозефа Кесселя, который пишет рекомендательное письмо. Мнение комиссара полиции благоприятно: «Хорошо ассимилирован, свободно владеет языком. Отзывы положительные…» «Скоро мы станем французами», — обещает Эфраим Эмме.

Пока же в официальных бумагах они значатся как палестинцы русского происхождения.

Эфраим верит в успех, но надо подождать еще несколько недель, до получения официального ответа. За это время он успевает выбрать себе новую фамилию. А также имя, как у героя романа XIX века, — Эжен Ривош. Иногда он проговаривает это имя вслух, глядя на свое отражение в ванной.

— Эжен Ривош. Это так элегантно, ты не находишь? — спрашивает он у Мириам.

— …Но как ты его выбрал?

— Что ж, отвечу тебе… Ты нигде не читала, например в какой-нибудь генеалогической книге, что мы и Ротшильды — ближайшая родня?

— Нет, папа, — смеется Мириам.

— Вот и пришлось подбирать имя с теми же инициалами, чтоб не перешивать все метки на рубашках и носовых платках!

Эфраим чувствует, что перед ним вот-вот распахнутся двери Парижа. Он изо всех сил продвигает свое изобретение — тестомешалку-хлебопечку. Патент на нее зарегистрирован в Германии и Франции, в министерстве торговли и промышленности на оба имени — Эфраим Рабинович и Эжен Ривош. Он объясняет это Жаку так: «Ты поймешь, сынок: в жизни нужно уметь предвидеть. Запомни это. Полезней на шаг опережать других, чем быть гением».

— Сначала, — говорит Леля, — я не могла понять, почему в архивах хранятся два одинаковых патента, с одинаковыми датами, но под разными именами. Необъяснимая тайна. Я не сразу поняла, что оба имени на самом деле обозначают одного и того же человека.

То есть машину, которая сокращает время приготовления хлеба, изобрел Эфраим Рабинович, он же Эжен Ривош. Она позволяет ускорить подъем теста. И сэкономить два часа на каждой партии выпечки — огромный выигрыш времени для пекаря!

— Машина Эфраима очень быстро привлекает интерес. Газета «Дейли мейл» под заголовком «Важнейшее изобретение» публикует большую статью об открытии Эфраима-Эжена — я дам тебе ее почитать. В статье говорится, что по инициативе промышленника Гастона Менье, сенатора от департамента Сена и Марна, — да, это тот самый Менье, чье имя носит знаменитый шоколад, — в окрестностях Нуазьеля организована экспериментальная демонстрация чудо-машины. Эфраим мечтает повторить громкий успех Жана Мантеле, недавно создавшего овощемолку, идеальную для приготовления картофельного пюре. Это первая ласточка фирмы «Мулинекс».

Пока патент машины для вымешивания хлебного теста ждет распространения, Эфраим-Эжен пускается в новые научные эксперименты — на этот раз в области механической разбивки звука. Эфраим хочет производить катушки для диодных радиоприемников. Он покупает партию из трех десятков радиоприемников, которые заполоняют квартиру. Девочки вместе с ним учатся собирать и разбирать их, это очень забавно.

Несколько недель спустя приходит ответ на запрос о получении французского гражданства для семьи Рабиновичей: им отказано. Эфраим просто убит, у него возникают мучительные боли по всему пищеводу и за грудиной. Он пытается понять, что может быть причиной отказа. Ему советуют подать более полное досье через шесть месяцев.

Отныне за каждым парижским фонарем Эфраиму мерещатся сотрудники администрации, которые хотят опровергнуть его идеальную ассимиляцию в стране. Он избегает всего, что может напомнить о его нефранцузском происхождении. Раньше он стеснялся называть свое имя. Теперь старается вообще не называть. На улице, услышав, что кто-то говорит по-русски, на идиш или даже по-немецки, Эфраим переходит на другую сторону. Эмме больше не разрешается покупать продукты на улице Розье. Эфраим борется с русским акцентом, чтобы говорить, как его дети — четко артикулируя.

Единственный еврей, с которым Эфраим регулярно видится, — его брат.

— Мне все труднее получать роли, — говорит Эммануил. — Со всех сторон слышно: в кино и так слишком много евреев. Не знаю, что со мной будет дальше.

Эфраим вспоминает, как отец еще двадцать лет назад говорил: «Дети мои, пахнет дерьмом». И тогда он решает действовать — купить дом в деревне, подальше от Парижа. Он находит ферму в департаменте Эр, недалеко от Эврё, под названием «Тропинка», в деревушке под названием Лефорж. Добротное строение с шиферной крышей, винным погребом, старинным колодцем, сараем и даже собственным прудом на участке площадью чуть более двадцати пяти соток.

— Давайте жить тихо, не привлекать внимания, хорошо? — просит Эфраим жену и детей, когда они приезжают в деревню.

— Не привлекать внимания, папа? Что это значит?

— Это значит не трубить с высокой колокольни, что мы евреи! — говорит он с русским акцентом, который выдаст Эфраима гораздо быстрее, чем члены его семьи.

Но этим летом 1938 года их дом в департаменте Эр оказывается просто заполонен духом еврейства. Потому что из Палестины к ним приезжает старик Нахман, чтобы провести лето с внуками.