Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга - Веста Арина

– А теперь самое вкусное – юная вдова Тамира Ингибарова, так сказать, еще башмаков не износила, а уже выступает с аттракционом, хотя Восток – дело тонкое. Последние семь лет они разъезжали и выступали вместе. Сегодня ее первое самостоятельное выступление, если поторопишься, успеешь на вечернее представление. Возьмешь интервью, выудишь что-нибудь об Ингибарове, обаяния тебе не занимать…

И здесь Авенир не погрешил против истины: явление Барнаулова в подвальном кабачке прибавило резвости официанткам, а барышни за соседними столиками чаще окунали в бокал пересохшие губы, при этом бывший военкор сохранял привычное спокойствие под перекрестным огнем.

Мельком взглянув на часы, он убедился, что вполне успевает на второе отделение. По цирковой традиции его завершали хищники.

Цирковой шатер на проспекте Вернадского издалека казался летающей тарелкой, только что приземлившейся на далекой ледяной планете. По ободку помаргивала довольно скудная для столицы иллюминация. Высокое крыльцо набело перестелила метель, слизнув все следы, но внутри, в фойе и в холлах, непостижимым образом кипела жизнь. Детвора облепила лотки со сладкой ватой и яркими «тещиными языками», и, глядя на пестрое шевеление бантов, «антеннок» и колпачков со звездами, Барнаулов ощутил смирение, беспомощность и даже затаенный страх. У него не было детей, он и женат-то толком не был, а единственный в его жизни бурный роман был прерван внезапной командировкой в огнеопасный регион. Другие мимолетные увлечения не оставили заметного следа в его судьбе, и с некоторых пор он хранил уверенность, что любовь – это всегда глубокая рана, и вовремя уходил из-под обстрела. Не боясь ни бога, ни черта, он боялся любви и ее давно забытой власти над своей судьбой, поэтому и растерялся перед этими нежными, невинными и абсолютно беспощадными созданиями.

Звонок позвал нарядную толпу в зрительный зал, и Барнаулов поспешил занять свободное место рядом с выходом. Он не любил цирк, должно быть, потому, что вырос в лесном поселке Севморпуть и в детстве был лишен этого простецкого и одновременно изысканного зрелища. Однако пестрое мельтешение на арене и громкая музыка почти сразу погрузили его в бездумное и легкое настроение. Мимо него маршировали вышколенные танцовщицы, одетые лишь в блестки и павлинью радугу, скакали атласные лошади с волнистыми гривами, кувыркался Рыжий, поднимая облака белой пыли, а он словно спал с открытыми глазами, чувствуя на языке позабытый вкус слез. Древняя мистерия брала его в плен и уводила за грань жизни и смерти. Этот дикий, пестрый праздник и настоящая языческая мистерия, казалось, не имели никакой другой цели, кроме безудержного счастья и бесполезного цветения, кроме рискованной игры человека-ребенка, человека-волшебника, расточающего свои возможности с щедростью безумца.

– Илга Ингибарова и группа дрессированных хищников! – пропел шталмейстер, похожий на стрижа в своем черном фраке. Его пышное жабо казалось морской пеной, то белоснежной, то ярко-фиолетовой.

Илга, таково было цирковое имя Тамиры Ингибаровой.

Из осветительской ложи пролился тонкий серебристый луч и заметался во мраке, выискивая цель, зажигая миллионы сияющих пылинок, и через мгновение прожектор поймал и высветил таинственный кокон под самым куполом. Дрогнули и раскрылись широкие лепестки и превратились в крылья, обвивающие хрупкое девичье тело. Девушка-лебедь в сверкающем оперении взлетела еще выше в синий, мерцающий звездами зенит, и Барнаулов ощутил легкий ветер, родившийся от ее полета.

Раскинув крылья, девушка-птица медленно спускалась с высоты: может быть, несла людям спасительную весть или наивно хотела спасти мир своей беззащитной прелестью, – но с первого взгляда Барнаулову было ясно, что цирковая Царевна Лебедь вовсе не была чеченкой и даже больше того, она не принадлежала ни к одному кавказскому племени! Что-то древнее и вечное сквозило в ее юном славянском лице, точно он всматривался в родниковые воды, с которых начинается великая северная река. Илга была безупречно сложена, но, по всей видимости, не имела акробатической подготовки, и было ей не больше семнадцати.

Из темноты широкими прыжками выскочили четыре волка необычного светло-палевого окраса. Сделав круг по арене, они уселись на тумбы, по-собачьи вывалив розовые языки. Не спеша вышел матерый, грузный волчище с седыми оплечьями. Последней выбежала крупная волчица-альбинос, по ее выгнутой спине и тяжело опущенной морде Барнаулов догадался, что это настоящий ветеран арены. Старушка с достоинством заняла свой табурет.

Из темного провала под трибунами выпрыгнула белая лошадь и сделала круг цирковым галопом. Резко оттолкнув лонжу, девушка соскочила на специальное широкое седло и, поймав равновесие, послала публике воздушный поцелуй. Великолепное зрелище потонуло в потоках света, обрушившегося на арену. Ослепшая лошадь встала на дыбы и прошлась свечкой. Девушка опередила ее бросок и успела прильнуть к седлу, но яростное ржание и занесенные копыта взбесили матерого, он соскочил с табурета и метнулся под лошадиное брюхо. Резко скакнув на передние ноги, лошадь броском крупа сбросила легкое тело. Илга еще попробовала удержаться за повод и несколько метров волочилась за лошадью, не выпуская уздечки. Шумно храпя и разбрасывая пену, лошадь оборвала повод и унеслась за кулисы.

Стая поняла внезапную атаку вожака как приказ. Волчицы спрыгнули с табуретов и заметались по арене. Старая волчица опрокинула молодую, поджарую и беззвучно впилась в ее живот. Взбешенные волки вцепились сзади в ее гачи и хвост, и стая закрутилась по арене воющим и рыкающим клубком. На несколько секунд в зале погас свет, и в багровых лучах запасного освещения звери предстали выходцами из преисподней, с вздувшимися мышцами, косматой вздыбленной шерстью и непомерно длинными оскаленными пастями; в зале зашумели и завопили зрители и, хлопая креслами, побежали с передних рядов. Во тьме громко заплакали дети, точно в эту минуту на арену пролилось злое волшебство.

Волчий бунт длился не больше минуты, но вырвавшаяся на свободу ярость взяла свое. Илга попробовала остановить зверей резким окриком и щелчком бича, но вожак прыгнул на нее, подмял и опрокинул навзничь. В пасти зверя мелькнула узкая, обреченная белизна ее запястья, и волчья слюна запенилась кровью.

Парни в униформах наконец-то подтащили трубу брандспойта, жерло рычало и плевалось, и напора воды явно не хватало, но всплеск волчьей ярости уже миновал. Скаля зубы и огрызаясь, волки опрометью бросились к проволочному тоннелю. Девушке помогли подняться.

На арену с воплями выскочили клоуны и закружили по арене колесом, точнее, пестрым вихрем из шутовских париков и черных бутафорских ботинок.

Воспользовавшись суматохой, Барнаулов прошел за кулисы и, припомнив военный опыт, помог наскоро перевязать кровоточащую руку Илги.

– «Скорая»! Алло, «Скорая»? – вызванивал администратор.

– Вы можете идти? – спросил Барнаулов у Илги.

Девушка кивнула, попробовала встать, но сейчас же застонала, растирая щиколотку.

Без лишних вопросов Барнаулов подхватил ее на руки и понес к выходу, чувствуя под ладонью колючие чешуйки ее циркового платья, точно в его ладонях оказалась серебристая рыбка из таежной реки. Кто-то набросил на нее шубку поверх костюма, кто-то помог распахнуть дверь машины.

Барнаулов бережно усадил ее на заднее сиденье и погнал в приемное отделение Склифа. Сдав Илгу на руки дежурной смене, он вышел в заснеженный больничный скверик и остановился, оглушенный пуховой деревенской тишиной посреди огромного города.

Метель улеглась, в темных дымных тучах открылась сверкающая звездами полынья. «Мы любим только то, чему названья нет…» – прошептал Барнаулов. Этот пречистый звездный свет наполняет мир, он светится в зрачках Илги и лучится сквозь ее юное, не ведающее порока тело. Подняв подбородок, он читал ломаные руны созвездий, точно в эту минуту с неба сходило что-то грозное и светлое, полное обещаний и неумолимое, как Судьба.

Минут через сорок Илга, прихрамывая, вышла из приемного покоя. Она все еще была в атласных туфельках, правое запястье было туго перебинтовано, и черная блестящая шубка по-прежнему укрывала ее плечи.