Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга - Веста Арина

– Ау, Пирожок! – окликнул его Воронов. – Ты что, вешаться собрался?

– Последний дюйм… В цирке все решает последний дюйм! – всхлипнул Пирожок. – Возьми, сынок, на память о новопреставленном…

– Поди проспись, батя! – Воронов отодвинул плечом Пирожка, запер клетку – и вдруг вздрогнул от внезапной догадки: – Слушай, а где ты ее взял?

– Сие моя тайна… – шмыгая носом, ответил старик. – Но если быть честным, то нашел в коробке из-под лампочек.

– Ментам показывал? – спросил Воронов, переминая в руках обрезок капронового троса.

– У них уже есть… будет с них… – ответил Пирожок.

– Это что же получается, что одну десятиметровую лонжу два раза обрезали и все равно она оказалась слишком длинной? Вот что, положи, где взял, и болтай поменьше, дольше проживешь! – приказал Воронов.

Он скрутил обрезок страховочного троса вроде лассо, вернул Пирожку и вместо прощания сунул в его карман измятый «косарь», не надеясь, впрочем, залатать эту прореху на человечестве.

Сальто-мортале

Машина шла под снегопадом. Мартовская метель липла к стеклам, и в этом природном неистовстве слышалось близкое дыхание весны. Заспанный город разгребал сугробы и по-собачьи тряс мокрой шкурой. Звонок редактора застал бывшего военкора Барнаулова за рулем, в потоке машин на столичной автомагистрали. Звонил Авенир Телепинус, редактор «Золотого пса», где Барнаулов подвизался в качества корреспондента.

– Уже еду… Что за спешка? – пробурчал он, отключая связь.

Трудно сказать, кем был Барнаулов на самом деле: советским офицером-разведчиком или отчаянным конкистадором, запаянным вместо панциря в толстый бронежилет, «Псом войны», ее преданным жрецом или поэтом-романтиком? Свои связи с патриотическим крылом спецслужб и «красными генералами» он предпочитал не афишировать, но сенсационные публикации снискали ему славу отчаянного оппозиционера. Особенно горячо пришлось ему на процессе полковника Буранова, застрелившего юную чеченскую снайпершу Альмаз Хунгаеву, где Барнаулов вскрыл шаги многоходовой диверсии против победоносного русского полковника и обнажил планы исламских спецслужб, отводивших девушке роль ритуальной жертвы в лапах кровожадного «русского медведя». Сразу после судилища над полковником Барнаулова уволили из армии, точнее, выпихнули на пенсию, а полевой командир Ильяс Ашинхоев, двоюродный дядя погибшей девушки, объявил его своим кровником.

Барнаулов прибавил скорости и минут через десять притормозил у «Кирпича», ресторанного подвальчика на Сретенке, известного еще со времен Гиляровского, бурый цвет кирпичных стен, выложенных по-старинному – сводами и закомарами, дал название этой тайной явке.

У маленького, но бойкого журнального издательства не было офиса, и встречи назначали в этом погребке посредине зачарованной московской земли, где историческое прошлое подавали к столу, как вишенку в желе или кусочек янтарного студня.

Авенир уже поджидал Барнаулова в уголке под развесистыми лосиными рогами. Рядом с Авениром трудился над киевской котлетой дремучего вида мужичок, слегка похожий на лешего. Этого впечатления не могли изменить даже дорогой пиджак, колом стоящий на его плечах и загривке, и золотая купеческая цепь поперек живота. Щечки Лешачка полыхали банным жаром, и рыжая с проседью борода упруго курчавилась от сытости и довольства.

– Познакомься, Сергей Максимович, это восходящая звезда галерей и вернисажей – Марей Зипунов, – балагурил Авенир, похлопывая Лешачка по плечу, – самородок с Енисейских гор, посланец Лебяжьей Руси, хранитель ее тысячелетней памяти, ее образов…

– И образин… – подсказал Лешачок, чокаясь с Авениром.

Барнаулов сел за столик и заказал чашку черного мокко, безо всякого нетерпения поглядывая в радужные зеркальца редакторских очков, заранее зная, что срочный вызов и брызжущий нетерпением голос в телефоне – неплохое начало для крупной игры.

Авенир имел нюх на сенсации. Пример тому – живописное чудо, озирающееся по сторонам своими наивными незабудками. Но чего бы стоил этот нюх без его воистину чудодейственных связей в милиции и ГРУ, где через Авенира частенько сливали в прессу «мертвую воду» – отработанную и уже начавшую смердить информацию. Однако для жадного до «клюковки» обывателя это был самый настоящий свежачок, поэтому журнал «Золотой пес», на первый взгляд посвященный только городским ЧП, занимал первые строчки читательских рейтингов.

Барнаулов был новым, но очень ценным сотрудником. Авенир, гроссмейстер, двигал своего «белого офицера» туда, где горячо, зная, что российскому военкору, прошедшему две «чеченские», не привыкать к срочным вызовам и довольно жестоким подробностям его «командировок». Это задание не было исключением.

– Итак, Сергей Максимович, приступим к описанию диспозиции, исключительно простой и даже дешевой: в цирке – труп. Дрессировщик Джохар Ингибаров погиб во время репетиции: упал с высоты. Следаки уже отработали дело как несчастный случай.

Лешачок возвел глаза к небу, но не перекрестился, а только вздохнул печально и протяжно, словно тронул мехи старой гармони.

Барнаулов ничем не выдал своего удивления по поводу воздушной смерти знаменитого укротителя. Его аттракцион только готовился к выходу, и свежие афиши и яркие баннеры «Возвращение легенды: белые волки Ингибарова» зазывно трепыхались на мартовском ветру.

– Страховка подвела? – предчувствуя подвох, спросил Барнаулов, заранее зная, что любая версия случившегося – только маска.

– Скорее наоборот: со страховкой на этот раз переборщили, – не поддержал его игры Авенир. – Согласно сценарию он исполнял сальто-мортале под куполом цирка. А потом на воздушной петле спускался на арену с хищниками, при этом он вроде как срывался с трапеции и падал на глазах у зрителя. Визг, крики ужаса и прочий балаган, но вблизи манежа страховка натягивалась, и он соскакивал на арену целым и невредимым, посылая публике воздушные поцелуи. Старую, перетершуюся веревку заменили, а то, что новая на полметра длиннее оказалась, никто и не заметил, и на первой же репетиции Ингибаров с девяти метров вошел головой в манеж.

– Ингибаров… – Барнаулов проверил фамилию на звук, как проверяет настройщик звучание первой струны. – Чеченец? – спросил он как бы невзначай.

– Циркачи – люди без национальности, за это Сталин и не любил цирк, приют безродных космополитов, – проворчал Авенир.

– Зато Ленин любил, – вдруг встрепенулся мужичонка. – Из всех искусств для нас важнейшим является кино… и цирк, разумеется, пока массы неграмотны. Во как!

– Ну да ладно, – усмехнулся неожиданной начитанности Лешачка Барнаулов, – а я-то чем могу быть полезен грамотным массам? Я ведь не в «Цирковом обозрении» работаю.

– Чую я, что с эти делом не все чисто, – проворчал Авенир. – Какой-то червячок меня ест, и неспроста. В начале девяностых Ингибаров ушел из чеченского цирка и колесил по Европе, заключал контракты с шапито, весь зверинец и реквизит помещался в трейлерах – настоящая жизнь на колесах… Цирковые пути-дороги увели его в Англию, там влиятельная чеченская диаспора, и в силу до конца не выясненных причин тейп Ингибаровых считается элитным. Вот полюбуйся, – Авенир порылся в карманах, извлек цирковую афишку с портретом дрессировщика и протянул Барнаулову.

Ингибарову было за пятьдесят, яркая седина только усиливала впечатление благородного мужества. Крупное лицо, тяжелые складки возле губ и крупно вырезанных ноздрей придавали ему нечто львиное. В черном с серебром облегающем костюме и серебряном венце, охватывающем смуглый лоб, он был неотразим и подчеркнуто артистичен, и даже белые волки льнули к нему с собачьей преданностью.

В начале девяностых на чеченской арене вместо клоунов и дрессированных медведей загремели аяты из Корана, и бородатые моджахеды закружили зикр – ритуальный воинский хоровод.

Лешачок вежливо откланялся и отправился в туалетный закуток, Авенир проводил его тяжелым взглядом.

– Ну что ж, для начала впечатляет, – без особого огонька заметил Барнаулов, предполагая, что Авенир еще не все сказал, и он не ошибся.