Метель - Вентрас Мари

Фриман

Когда Лесли исполнилось шесть лет, я получил перевод в Форт-Лодердейл, и мы поселились в нашем первом доме. Мы воспитывали малютку так же, как воспитывали нас, — в любви к Богу. Он рос хорошим мальчиком: веселым, счастливым, очень послушным. Пусть ребенок всего один — но большего счастья мы и представить не могли. Я рассказывал ему о войне, на которой сражался, рассказывал так, словно какой-то фильм про войну, говорил про военных друзей, которых у меня на самом деле не было, и о руке Господа, что всегда оберегала меня, и как я славлю Его во все дни за то, что Он дал мне вернуться домой, жениться на его матери и послал мне его, нашего сына, наше сокровище. Лесли слушал меня во все уши и потом переигрывал со своими солдатиками-пехотинцами все события, которые я будто бы пережил, но, конечно, не зная вовсе про кровь, трупы, про агонию раненых и про все те ужасы, которые маленькому мальчику знать не положено. Я старался привить ему те моральные правила, которые привили мне: мужество, честность, прямоту — то, что составляет стержень человека и мужчины. Когда он немного подрос, моя работа полицейского стала казаться ему хуже, чем солдатская доля: военными люди восхищаются, а копов недолюбливают. Я говорил ему, что и тот, и другой одинаково важны для страны, но видел, что он не особо мне верит, поэтому рассказывал ему больше об армии, потому что ему нравилось про нее слушать. Мне не приходило в голову, что этими рассказами я копаю себе могилу. Мало-помалу, год за годом представляя ему войну такой, какой она никогда не была, неизменно поднимая флаг на флагштоке перед домом и восславляя американский народ, первый среди всех народов, я заронил ему в душу ядовитое зернышко, которое дремало все его школьные годы, пока сын не вырос и не пришло время ему поступать в университет. Он был лучшим учеником в классе, вырос высоким и стройным, как мать, с обаятельнейшей улыбкой… Все девочки на него заглядывались. Вместо того чтобы продолжить учебу и получить хорошую профессию, жениться и родить нам внуков, он вдруг заявил, что пойдет в армию и будет служить стране, как я. Я должен был воспринять его решение как дань уважения ко мне, как проявление сыновней любви… Но только снова почувствовал во рту забытый привкус металла.

Бесс

Если бы смогла, взяла бы и заснула сейчас, как заснула тогда. После того как я обнаружила тело, я на два дня подряд провалилась в глубокий сон, только иногда резко выныривая из него и ощущая мокрую насквозь футболку, и тут же мир снова отправлял меня в нокдаун. Мама не понимала, как можно спать после такого, и, думаю, так меня и не простила — за то, что я спала, и за то, что оставила сестру одну. Я спала, и во сне живая Кассандра играла в видеоигру, положив ноги на стол, и спрашивала, правда ли я влюблена в Нила. Во сне он снова занимался со мной любовью, как в тот день в своей комнате, увешанной вымпелами футбольных команд. Сначала было больно, но он старался делать все бережно и ласково, и я согласилась на второй раз, хотя опаздывала, мне надо было вести сестру на урок танцев. Я подумала, что все равно уже опоздаем, можно один раз пропустить, поругают, и ничего страшного. Она не наябедничает родителям, не такой у нее характер, и она ведь знает, что это особенный день, я ей сказала, что стану женщиной. Глупости. Я все это думала, потому что читала дурацкие женские журналы, которые мама таскала домой из того медицинского центра, где работала. Кассандра сделала мне шикарную прическу, заплела сложную косу, чтобы укротить мои волосы, которые кудряшками торчали во все стороны. Она хотела, чтобы я ей потом все рассказала, но я как-то сомневалась. Про что рассказывать-то? Как чувствуешь на коже чужие ладони и чужой пот, как парень елозит и давит на тебя всем телом? Или какое у него стало дурацкое лицо, когда он кончил, и как у меня между ног полилось липкое, потому что он плохо надел презерватив? Чудо еще, что я не забеременела. Мне так хотелось лишиться девственности, которая почему-то в глазах мужчин была сокровищем, а мне казалась лишь помехой. Девственность! Чистота! Невинность! Какой отстой. Сейчас я иногда думаю, что, если бы я так не спешила с этим, сестра осталась бы жива. И сидели бы мы с ней на родительском диване, уплетали один кусок чизкейка на двоих и болтали о детях или о парнях. Время было бы не властно над нами. Но вышло по-другому, и когда я с опозданием на два часа вернулась домой, коротким путем через сады и задворки, она была уже мертва. Она лежала на траве, и сумка с вещами для танцев валялась рядом, как явное объяснение. Она тоже хотела быть взрослой и решила, что, несмотря на мамин запрет, может пойти на занятия сама — тринадцатилетняя девочка, которая выглядела на два года младше. И тоже встретила мужчину, но он не стал говорить с ней о любви. Он просто схватил ее за горло и придушил, чтобы она молчала. И пока я проживала свой пресловутый «самый важный день», ее жизнь сломал, просто обрубил, человек, которому нравилось убивать. И я действительно спала, потому что хотела запереть боль в своем теле, чтобы она пропитала в нем каждую клетку каждого органа и слилась со мной воедино — со мной, предавшей долг ради жалкого удовольствия, которого я так и не испытала.

Бенедикт

Я прожил у Фэй несколько недель после приезда. Сидел сиднем в квартире, весь день прятался от этого крикливого, вонючего, постоянно копошащегося города. Выходил только к вечеру, и даже после наступления темноты на улицах оставалось слишком много людей, на мой вкус. Она только улыбалась. Говорила, что я совсем дикий медведь, хуже брата. Он-то изредка соглашался с ней выходить, в гости, в музеи или просто пройтись вместе по улице куда глаза глядят. Какое мне дело, что делал Томас и чего он не делал, — мы были разные, к тому времени я это твердо знал. Я бы никогда не ушел из дома без оглядки. Я много дней ломал голову, не зная, как поступить. Написать родителям и сказать, что я возвращаюсь, но один, или ничего не сообщать и дать им надеяться еще какое-то время, что я его нашел. По малодушию я оттягивал решение и потом горько об этом пожалел. Поскольку я чаще всего отказывался выходить на улицу, Фэй раз или два в неделю приглашала подруг или коллег, возможно, в надежде как-то меня приручить. Все они были ньюйоркцы и выглядели настолько по-разному, словно кто-то собрал в одной банке все народы мира и потряс хорошенько, чтобы они так забавно перетасовались. Моя внешность тоже их удивляла, а одна гостья сказала даже, что это очень экзотично — суровый северный мужчина! Я не совсем понял, о чем она. Она была блондинка, высокая и тонкая, как лиана, с длинными блестящими волосами, пахнущими сиренью. С такой прозрачной кожей, что казалось, дотронься — и жилки лопнут. Пока Фэй была на кухне, она пригласила меня поужинать, и я даже не знал, что ответить. Она мне нравилась, но я только смотрел на ее белую тонкую руку, которую она положила на мою, и молчал. Наверно, не очень вежливое поведение с моей стороны. Она разочарованно надула губы и убрала руку так же легко, как и положила. Я знал мало женщин, но все же понял, что они устроены сложнее нас. Мне трудновато понять, чего они хотят, что у них скрывается за словами. Мне казалось, что у них во всем можно найти какое-то двойное дно, пока не встретил Фэй, которая выражала свои мысли просто и говорила как чувствовала. Я быстро понял, почему Томас остался у нее в доме и полюбил женщину, от одной улыбки которой делается хорошо. Но и этого не хватило, чтобы удержать его. По иронии судьбы он уехал в конце июля, ровно за месяц до моего приезда. Вечером она вернулась и нашла записку, в которой он писал, что уезжает, потому что не может остаться. Зная, что он не любит летать на самолетах и что деньги у него только от случайных заработков, она считала, что он, скорее всего, уплыл на каком-нибудь корабле — он хотел покинуть Соединенные Штаты. Он мог быть хоть на грузовом судне, хоть на Карибах, мне до смерти обрыдло его искать. Не мог же я перечеркнуть всю жизнь и гнаться за призраком, который вдобавок не хотел, чтобы его нашли.