Дженнифер Доннелли - Революция
Он не слышит меня. Или притворяется, что не слышит.
— Два года назад ты была круглой отличницей. Ты выигрывала призы на конкурсах по французскому и по биологии.
— И по музыке.
— Я не понимаю, что случилось. Объясни мне.
Я в изумлении смотрю на него.
— Ты это всерьез сейчас спрашиваешь? Тебя что, Альцгеймер хватил?
Несколько секунд он молчит. В тишине слышно только шуршанье кисточки по холсту и тиканье часов над камином.
Наконец он произносит:
— Черт побери, Анди, Трумена больше нет.
— Я в курсе.
— Ты должна его отпустить.
— Совсем как ты, да? Новая жизнь — и никаких сожалений.
— Твой брат умер. Он умер, а не ты!
— Да, я знаю. Какая жалость, правда? Для всех вокруг.
Он опускается на стул как человек, которого толкнули со всей силы, и закрывает лицо руками.
— Господи, что мне теперь делать? — глухо спрашивает он.
Вот она, сцена воссоединения. Здесь я должна броситься ему на шею, он заключит меня в объятия, и мы будем плакать чистыми серебряными слезами, после чего все наладится. Я стою и жду, когда начнется душещипательная музыка. Какие-нибудь скрипки. Дешевая голливудская слезовыжималка. Но ничего не происходит. И не произойдет. Я хорошо это сейчас понимаю. Я тщетно ждала два года.
Отец опускает руки и спрашивает:
— Когда начинаются каникулы?
— Сегодня.
— А когда назад в школу?
— Пятого.
Он достает свой блэкберри и пару секунд что-то в нем ищет.
— Отлично, — заключает он, — все складывается. Все очень даже складывается. Я могу взять тебя с собой.
— Мы это уже проходили. Ничего хорошего. Твоя Минна меня терпеть не может.
— Я говорю про Париж. Я лечу туда в понедельник из Бостона. По работе. Если, конечно, авиакомпания не объявит забастовку, они всю неделю грозятся. Я собираюсь остановиться у Джи. У них с Лили новый дом, там куча места. Так что поедешь со мной.
Я смеюсь ему в лицо.
— Никуда я не поеду.
— Это не обсуждается, Анди. Ты едешь в Париж, берешь с собой ноутбук. Мы проведем там три недели. Как раз достаточно времени, чтобы составить черновик выпускной работы.
— Ты ничего не забываешь? А как же мама? Что, мы просто бросим ее тут одну?
— Твоя мать ложится в клинику, — сообщает он мне.
Я смотрю на него и не нахожу слов.
— Я позвонил доктору Беккеру, как только приехал. Он устроит ее в «Арчер-Ранд». Это хорошая клиника. У них эффективная программа реабилитации. Можешь собрать ее вещи? Я повезу ее завтра с утра…
— Зачем? Зачем это надо?! — Я не на шутку злюсь. — Ты никогда не приезжал, когда был нужен. А теперь ты не нужен, и — здравствуйте! Знаешь что, тебя никто не звал. Мы прекрасно справляемся. У нас все хорошо. У нас без тебя всегда все было хорошо.
— Хорошо? — Он тоже начинает злиться. — Ты это называешь хорошо? Дом превратился в помойку. Твоя мать повредилась умом. Тебя исключают из школы. Ничего нет хорошего, Анди. Ничего!
— Я никуда не поеду. Делай что хочешь.
Я хватаю рюкзак и направляюсь к выходу.
— Куда ты? Анди! Анди, я с тобой разговариваю!..
Из гостиной раздается грохот.
— Марианна! Что случилось? — кричит отец и бежит в гостиную.
— Я не поеду в Париж! — говорю я, захлопывая за собой дверь. — И вообще никуда с тобой не поеду. Никогда.
9
На бруклинских улицах холодно.
Я стою на углу Крэнберри и Генри.
В витрине гастронома светится толстый неоновый Санта. Под его лыбящейся рожей моргают буквы: «Хо! Хо! Хо!»
Гастроном закрыт. Фалафельная тоже. В окне соседней химчистки — часы, показывающие время в разных городах мира. Они сообщают мне, что в Лондоне 5:35 утра, а в Праге 6:35.
Мне нужно куда-то зайти, иначе я замерзну насмерть. Забыла надеть куртку. Я дышу на пальцы и обхватываю себя руками. На миг представляю, как хорошо было бы вернуться домой, развести огонь в камине, сделать какао, а потом сесть и поговорить с родителями. Обо всем.
Неоновый Санта отвечает мне: «Хо! Хо! Хо!»
Я снова смотрю на часы. В Рейкьявике 5:36 утра. В Эр-Рияде — 8:36. Эр-Рияд… Интересно, воскресенье — рабочий день в Саудовской Аравии? Если да, значит, король Абдулла уже проснулся и Виджей Гупта будет до него дозваниваться.
Я направляюсь на Хикс-стрит. Дом 32 — невысокий, со статуей бога Ганеши у крыльца. В окнах темно, только на втором этаже горит свет. Там Виджей. У него на голове наушники. Я нашариваю в кармане несколько монеток и кидаю в стекло. Одна попадает.
Виджей подходит к окну и машет мне. Пару минут спустя открывается дверь. Он говорит, что дозвонился до Кабула и как раз ждет на линии.
В коридоре темно, но свет мы не зажигаем. Я поднимаюсь следом за ним по лестнице. В его комнате пожароопасность зашкаливает. Шагу нельзя ступить, не потоптавшись по номерам «Экономиста» или «Нью рипаблик». На его ноутбуке включен канал «Аль-Джазира», на большом компьютере — «Би-би-си». Виджей — единственный известный мне человек, которому интересен весь этот дурацкий мир целиком.
Я плюхаюсь на его кровать и натягиваю на себя одеяло. Он ставит на подушку рядом со мной тарелку с самосами. Семейству Гупта принадлежат десять индийских ресторанов.
— Ну, чего нового? — спрашивает он, усаживаясь обратно за стол.
— Слушай, а можно мне… — начинаю я с набитым ртом, но тут он поднимает палец.
— Да, мэм, я уже звонил в пресс-службу, — говорит он в микрофон. — Они дали ваш номер. Нет, я не репортер. Я хочу, чтобы президент Карзай прокомментировал мою выпускную работу. Я учусь, да. В Америке. В школе Святого Ансельма. Знаете? Святого Ансельма, в Бруклине… Алло. Алло?
Он снимает наушники и чертыхается.
— Ви, я в шоке. Я-то думала, сейчас Карзай скажет талибам — подождите минутку, я тут приму звоночек. Особенно когда услышит про Ансельма.
Он смотрит на меня с укоризной. Я собираюсь спросить, нельзя ли у него переночевать, но со стороны лестницы доносятся целенаправленные шаги, потом они раздаются в коридоре, и наконец мы слышим:
— Виджей! Виииииджееей!
— Прячься, — шепчет он. — Грядет извержение родительского инстинкта.
Миссис Гупта — женщина бесстрашная. Мало ли что может делать семнадцатилетний парень у себя в комнате после полуночи — я берусь назвать далеко не одно неприличное занятие, — но она даже не стучит, она просто распахивает дверь и застывает на пороге, уперев руки в боки, сверкая глазами — истая богиня Кали в махровом халате.
— Виджей! Ты с кем это разговаривал?
— Да я по телефону.
— Я слышала два голоса! Два! Почему ты не занят уроками? Ты что, хочешь всю жизнь смешивать карри? Думаешь, в Гарвард принимают бездельников, которые днем и ночью дурью маются? Зачем ты тратишь свое время неизвестно на кого?
