Дмитрий Быков - Эвакуатор
— Нет, у нас не так. У нас если бы было так, то половина населения чувствовала бы одинаково, потому что все со всеми.
— Почему, это же потом проходит. Это только пока любовь, а потом ж-жах — и все. И не чувствуешь. Как лампочку выкрутили. Это значит, прошло.
— Господи, ну хоть сейчас не выдумывай. Ты представляешь, до чего мне хреново?
— Очень представляю, я потому и говорю — поехали…
— Нет, Игорь. Нет. Ну пожалуйста, сделай ты раз в жизни, как я говорю, — она сама не заметила, как употребила любимое выражение нашего мужа: он всегда это говорил, настаивая на чем-то. Надо было еще зайти в сортир, привести себя в порядок, элементарно накраситься, — ей все это было тяжело, потому что она уже рвалась из его квартиры, вся уже была не здесь, оставаться — значило длить и длить тоску.
— Ты завтра позвонишь? — спросил он, когда она, не стесняясь его, быстро мазалась перед единственным зеркалом, в ванной.
— Позвоню, естественно, куда же я денусь. Мы, земные женщины, страшно привязчивы.
— А я боюсь, что ты теперь пропадешь и больше не появишься. Вы, земные женщины, ужасно роковые.
— Игорь! — Она закрыла косметичку и влезла в пальто, которое он и не подумал ей подать, так и стоял столбом, загораживая вход в комнату. — Я тебе клянусь всем святым, что никогда тебя не покину по доброй воле. Вот честно. Вы все, инопланетяне, ужасные дураки. Вы думаете, что женщина может злиться только на вас. Пойми ты, я с ума схожу, будь моя воля — я бы вообще никогда не ушла отсюда. Здесь все совершенно как мне надо. Я не на тебя сержусь, ты понял?
— Понял, понял. Но ты правда позвонишь?
— Ты сам можешь позвонить совершенно спокойно…
— Я сам теперь боюсь.
— Ну и правильно. А то наши земные мужчины после этого думают, что уже все можно, — она быстро поцеловала его в щеку.
— А кровать будет тобой пахнуть.
— Ну вот видишь, моя радость. Считай, что я частично тут.
— У тебя есть на такси?
— Не хватало еще деньги с тебя брать за сеанс.
— Ну давай, — он повозился с замками и открыл дверь. Изгнание из рая совершилось, причем вполне добровольно. Внизу собачник уже выгуливал эрделя, Господи, ведь в самом деле четверть десятого! В метро попался вагон, в котором ехали одни монстры: так бывает, причем именно тогда, когда мы особенно уязвимы. Особенно ужасна была пара уродов, с узкими, вытянутыми черепами, с фанатичными черными глазами, оба в рубище, в пропыленных тряпках цвета советских тренировочных штанов, она еще застала такие. Оба мрачно смотрели вперед, крепко держась за руки, — вероятно, брат и сестра, жертвы пьяного зачатия; ну правильно, что ж — уроды должны держаться вместе, крепче хвататься друг за друга, откуда нам взять другую опору? На ВДНХ вошли отец с дочерью, ей лет двадцать, ему под пятьдесят, он толстый, и она толстая, бородавчатая, в мужских ботинках, вся в него, несчастная, деться некуда, всем некуда деться. Достали книжки, у него первый том Марининой, у нее второй. На проспекте Мира почему-то была закрыта пересадка — она не сумела перейти на кольцо, пришлось ехать до Октябрьской, в вагоне никто даже не зароптал — несчастные, приплюснутые люди, кол им на голове теши — слова не скажут, все так и надо. Доехала до Профсоюзной, схватила такси, грузин попался молчаливый, печальный и с виду даже рыцарственный — знала она эту рыцарственность, сплошной винно-шашлычный перегар под ветшающей оболочкой национального колорита, — и все время, пока они ехали мимо темных тополей улицы Вавилова, мимо спешно разбираемого Черемушкинского рынка, оголенный остов которого жалобно торчал слева, — она спрашивала себя: и что теперь будет, и как теперь будем жить?
— И как теперь будэм жыть? — обреченно спросил грузин.
Она уставилась на него с внезапной благодарностью: нет, все-таки в них что-то есть, какая-то восточная чуткость.
— Попробуем как-нибудь, — Катька попробовала улыбнуться и даже подмигнула. — Не такое бывало, в конце концов…
— Нэт, такого еще не бывало.
Прямо мысли читает, ужаснулась она.
Только тут Катька осмелилась включить мобильник: Сереженька, вероятно, уже обзвонился. Сообщений от него не было. Она позвонила домой — как-то самортизировать неизбежный скандал, невинным голосом объяснить, что задержалась, но обнаружила, что кончились деньги; вот так всегда, в самый неподходящий момент.
— Связь у многих нэ работаэт, — сказал грузин.
— Да, черт-те что творится… У вас тоже что-то случилось?
— Нэт, — грустно улыбнулся он, — ничего сверх абычного. Все, что у всэх.
— Ну, если у всех, то как-нибудь.
— Как-нибудь, как-нибудь… Вы не с Востока сама?
Из-за черных волос и некоторой смуглости, особенно заметной в сумерках, ее, случалось, принимали за гречанку или турчанку, — курносый российский нос, конечно, путал карты.
— Нет, нет. Я из Брянска вообще.
— А… Ну, сейчас время такое, что не смотрят. Могут и из Брянска…
— Что могут?
— Все могут, — мрачно сказал он. Видимо, у него был тяжелый опыт отношений с милицией.
Лифт не работал, Катька взлетела на свой пятый, некоторое время переводила дыхание перед дверью, искала внутренний выключатель — действительно, вот бы кнопка, Ури, Ури, где у него кнопка! — наконец решилась и открыла дверь. Кто бы думал, что на нас так подействует первая измена; что значит пять лет добропорядочности. Наш муж, наш Котенька, как называли мы его в хорошую минуту, наш Сереженька сидел перед телевизором и мрачно смотрел российский боевик: менты с овчарками, руины торгового центра в Сокольниках, штук двадцать машин «Скорой помощи».
— Котя! — крикнула Катька с преувеличенной бодростью. — Кот, ты не представляешь, какая красота! Я так нагулялась… прямо как в детстве…
— Я тут с ума схожу, — произнес наш муж мрачно, не поворачивая головы. — Ты хоть позвонить могла?
— Кот, честно, деньги кончились, а карты там нигде не купишь… Ну что такое, в конце концов, всего десять…
Тут только она взглянула на любимые настенные часы и поняла, что идет не боевик — показывали десятичасовые новости; с тех пор, как сцены насилия с семи утра до десяти вечера были запрещены, — имело смысл смотреть только десятичасовые, потому что во всех остальных выпусках ни о терактах, ни о захватах не говорили, шла сплошная молотьба и дружественные визиты. С десяти прорывало — на Первом поменьше, на России посервильнее, на НТВ поэксклюзивнее, а тарелки у них не было: за тарелку теперь полагалось платить пять тысяч в месяц, и хорошо, что рублей.
Торгового центра «Сокольники» больше не существовало. Он был отчетливо виден в разрезе, со второго этажа свисали синие тряпки — Катька, ужаснувшись, узнала форменную одежду продавцов. Внизу, перед входом в спортивный отдел, обычно торговали белорусскими велосипедами, и теперь справа от входа громоздилась груда изуродованных, восьмерками выгнутых колес.
