Дмитрий Быков - Эвакуатор
Очень может быть, что у других людей все не так, и эта утешительная мысль первой пришла Катьке после того, как к ней вернулась способность различать окружающий мир. В окружающем мире быстро темнело. Наступали сумерки — самая тревожная и неуютная пора.
— И что… у вас всегда так? — спросила она.
— Где?
— Ну там… на планете… Я, кстати, так и не знаю, как она называется.
— Ой, это долго по-вашему. Слогов двадцать. Для краткости будем говорить «у тебя дома».
— И что, у тебя дома всегда так… это происходит?
— Нет, не всегда. Иногда перебираешь тьму вариантов, ничего подходящего нет, — тогда говоришь: «Ладно, пошлите меня, товарищи, на Землю, может, я там поищу». Наверное, извращение какое-то, если среди нормальных людей найти не можешь, а среди потомков всяких флибустьеров сразу бац — любовь. Но я это себе так объясняю, что наоборот, среди потомков флибустьеров иногда вдруг нарождается мутант с удивительными свойствами, на грани святости, и тогда тебя к нему тянет больше, чем к нашим образцовым домохозяйкам.
— Не замечала в себе сроду никакой святости.
— Ну а в чем она должна заключаться? В помощи бедным? Это самое тупое… Я думаю, нужна чуткость такая, на грани фантастики. А больше святость ни в чем не выражается. Все нормальные святые просто очень много понимали, и действовали соответственно. Не наступали на больные мозоли, не говорили гадостей… Святой — это же не тот, кто повсюду ищет обездоленных в надежде их спасти и тем повысить самоуважение. Ау, ау, кто обездоленный?! Святой столько понимает про человечество, что ему всех только жалко. Ничего другого ведь нельзя испытывать, если смотреть с известной высоты…
— Да. Очень интересно. Подожди, но это самое… — Катька всегда ощущала неловкость, не только говоря, но и думая на эти темы. — Ты же почти ничего не делал.
— Я очень много всего делал, но это не сводилось к примитивному шевелению туда-сюда.
— И что это было?
— Ну… все тебе расскажи… Это был наш специальный способ.
— А… Ну да. Короче, мне пора.
— Ты что? — вскинулся он. — Лежи!
— Нет, Игорь, мне серьезно пора.
— Ты что, не можешь остаться?
— Пока не могу.
— А соврать что-нибудь? Завтра воскресенье, в конце концов. Ты могла заночевать у подруги.
— У меня нет подруг. То есть таких, у которых я могу заночевать.
— А Лида?
— Не говори ерунды. Он отлично знает, что Лида с Борей каждые выходные уезжают на дикую природу.
— Господи, ну к родне поехала…
— Ты что, как моя дочь? Не можешь без меня заснуть?
— Теперь не смогу. Ты знаешь, как у нас это серьезно? У нас кто раз это делал с женщиной, тот уже один быть не может. Все равно что руку оторвать.
— Ладно, пусти. Честное слово. Я тебе клянусь, что завтра чего-нибудь придумаю и мы куда-то пойдем.
Она уже злилась, потому что ей было невыносимо тревожно. Прошло часа три, наверное, как она приехала сюда… было ведь уже пять… значит, сейчас около девяти, надо позвонить домой и что-то наврать — но как раз звонить от него домой она почему-то не могла, да и не была уверена, что сможет врать достаточно беспечно. Ладно, по дороге чего-нибудь изобретем. Самое противное, что сейчас надо ехать домой. Ему-то хорошо, он останется здесь, а ей переться через всю Москву с пересадкой на кольце, — требовалось страшное усилие, чтобы встать, отклеиться от него, одеться (всегда терпеть не могла одеваться, со школы, с треклятых зимних пробуждений, при воспоминании о которых и теперь неудержимо накатывал озноб и нервная зевота), и она уже сердилась на него за то, что он останется здесь, в своем раю, а она из него уйдет и весь вечер вынуждена будет притворяться.
— Я тебя отвезу.
— Лежи.
— Нет, что ты… — Он уже встал и натягивал джинсы.
— Я тебя серьезно прошу, останься тут! Не хватало мне еще в дороге мучаться, а потом в подъезде переключаться… Я пока буду ехать, как раз от тебя отойду.
— Слушай, мне так не нравится. Ты будешь ехать, я буду тут представлять, как ты едешь, и сходить с ума.
— Ну представлял же ты раньше, как я еду…
— Дура, то ведь раньше! А теперь совсем другое. Теперь я чувствую все, как ты. У вас что, не так?
— Нет, у нас не так. У нас если бы было так, то половина населения чувствовала бы одинаково, потому что все со всеми.
— Почему, это же потом проходит. Это только пока любовь, а потом ж-жах — и все. И не чувствуешь. Как лампочку выкрутили. Это значит, прошло.
— Господи, ну хоть сейчас не выдумывай. Ты представляешь, до чего мне хреново?
— Очень представляю, я потому и говорю — поехали…
— Нет, Игорь. Нет. Ну пожалуйста, сделай ты раз в жизни, как я говорю, — она сама не заметила, как употребила любимое выражение нашего мужа: он всегда это говорил, настаивая на чем-то. Надо было еще зайти в сортир, привести себя в порядок, элементарно накраситься, — ей все это было тяжело, потому что она уже рвалась из его квартиры, вся уже была не здесь, оставаться — значило длить и длить тоску.
— Ты завтра позвонишь? — спросил он, когда она, не стесняясь его, быстро мазалась перед единственным зеркалом, в ванной.
— Позвоню, естественно, куда же я денусь. Мы, земные женщины, страшно привязчивы.
— А я боюсь, что ты теперь пропадешь и больше не появишься. Вы, земные женщины, ужасно роковые.
— Игорь! — Она закрыла косметичку и влезла в пальто, которое он и не подумал ей подать, так и стоял столбом, загораживая вход в комнату. — Я тебе клянусь всем святым, что никогда тебя не покину по доброй воле. Вот честно. Вы все, инопланетяне, ужасные дураки. Вы думаете, что женщина может злиться только на вас. Пойми ты, я с ума схожу, будь моя воля — я бы вообще никогда не ушла отсюда. Здесь все совершенно как мне надо. Я не на тебя сержусь, ты понял?
— Понял, понял. Но ты правда позвонишь?
— Ты сам можешь позвонить совершенно спокойно…
— Я сам теперь боюсь.
— Ну и правильно. А то наши земные мужчины после этого думают, что уже все можно, — она быстро поцеловала его в щеку.
— А кровать будет тобой пахнуть.
— Ну вот видишь, моя радость. Считай, что я частично тут.
— У тебя есть на такси?
— Не хватало еще деньги с тебя брать за сеанс.
— Ну давай, — он повозился с замками и открыл дверь. Изгнание из рая совершилось, причем вполне добровольно. Внизу собачник уже выгуливал эрделя, Господи, ведь в самом деле четверть десятого! В метро попался вагон, в котором ехали одни монстры: так бывает, причем именно тогда, когда мы особенно уязвимы. Особенно ужасна была пара уродов, с узкими, вытянутыми черепами, с фанатичными черными глазами, оба в рубище, в пропыленных тряпках цвета советских тренировочных штанов, она еще застала такие. Оба мрачно смотрели вперед, крепко держась за руки, — вероятно, брат и сестра, жертвы пьяного зачатия; ну правильно, что ж — уроды должны держаться вместе, крепче хвататься друг за друга, откуда нам взять другую опору? На ВДНХ вошли отец с дочерью, ей лет двадцать, ему под пятьдесят, он толстый, и она толстая, бородавчатая, в мужских ботинках, вся в него, несчастная, деться некуда, всем некуда деться. Достали книжки, у него первый том Марининой, у нее второй. На проспекте Мира почему-то была закрыта пересадка — она не сумела перейти на кольцо, пришлось ехать до Октябрьской, в вагоне никто даже не зароптал — несчастные, приплюснутые люди, кол им на голове теши — слова не скажут, все так и надо. Доехала до Профсоюзной, схватила такси, грузин попался молчаливый, печальный и с виду даже рыцарственный — знала она эту рыцарственность, сплошной винно-шашлычный перегар под ветшающей оболочкой национального колорита, — и все время, пока они ехали мимо темных тополей улицы Вавилова, мимо спешно разбираемого Черемушкинского рынка, оголенный остов которого жалобно торчал слева, — она спрашивала себя: и что теперь будет, и как теперь будем жить?
