Герман Кох - Летний домик с бассейном
— Да ну? — сказала она. — Как, говоришь, он смотрел? Повтори еще разок…
— Как на лакомый кусочек.
— Да? И что? А разве не так? Или ты считаешь иначе?
— Каролина, ну что ты говоришь! Не знаю, как бы выразиться яснее… я… по-моему, это грязно.
— Ох, милый ты мой. Но разве у мужчин грязный взгляд, когда они смотрят на женщин? И наоборот, у женщин, когда они смотрят на мужчин? Я хочу сказать, Ралф Мейер просто бабник, по всему видно. Его жене это, может, и не очень приятно, только ведь она сама выбирала. Ведь женщина сразу замечает, с кем имеет дело.
— Я стоял рядом. А он хоть бы хны.
Каролина повернулась ко мне, пододвинулась поближе, положила руку мне на грудь:
— Надеюсь, ты не ревнуешь? Ведь говоришь прямо как ревнивый муж.
— Да не ревную я! Я прекрасно знаю, как мужчины смотрят на женщин. Но это было ненормально. Все ж таки… грязно. Другого слова я не нахожу.
— Милый ты мой ревнивец, — сказала Каролина.
8
В такой практике, как моя, не стоит слишком дотошно относиться к медицинским нормам. Строго говоря, к врачебной ответственности. В свободных профессиях эксцессы скорее правило, чем исключение. Все мои пациенты клянутся, что выпивают десять больших рюмок в неделю. Я бы мог сказать им правду. А правда такова: две-три рюмки в день. Две — для женщин, три — для мужчин. Правду никому слышать не хочется. Кончиками пальцев я нажимаю на печень. Проверяю на плотность. Сколько рюмок вы, собственно, выпиваете в день, спрашиваю. Меня не обманешь. Алкоголь выходит сквозь кожу. Стаканчик пива перед обедом, а после максимум полбутылки вина, отвечают они. Алкоголь выделяется через поры и испаряется прямо над поверхностью кожи. У меня хорошее обоняние. Нюхом чую, чтó выпито вчера вечером. От художников и скульпторов несет старым джином или бренди. От писателей и актеров — пивом и водкой. Писательницы и актрисы распространяют на выдохе кислый запах дешевого шардоне со льдом. Они прикрывают рот рукой, но отрыжку не остановишь. Конечно, мне есть что сказать. Я могу, как говорится, попробовать извлечь правду на свет божий. Одно пиво и полбутылки вина: не смешите меня! Тогда пациенты сбегут. Как раньше сбежали от прежнего домашнего врача. От домашнего врача, который, точь-в-точь как я, нажимал пальцами на печень и чувствовал то же, что и я, — но затем сказал им правду. Если так продолжать, максимум через год печень откажет. Финал до крайности мучительный. Печень уже не сможет перерабатывать эту отраву. Токсины распространятся по всему организму. Будут накапливаться в лодыжках, в желудочках сердца, в белках глаз. Белки сначала пожелтеют, потом посереют. Печень начнет постепенно отмирать. Заключительная стадия — собственно отказ. Пациенты сбегают и приходят ко мне. Кто-то — близкий друг, подруга или коллега — рассказывал им о домашнем враче, который не так строго относится к количеству алкоголя, какое можно выпивать за день. Ах, говорю я, число рюмок в день весьма относительно. Живешь-то один раз. Здоровый образ жизни — один из главных стрессовых факторов. Поглядите по сторонам. Сколько людей искусства дожили до восьмидесяти и больше, хотя всегда вели бесшабашную жизнь! Новый пациент явно начинает расслабляться. На лице у него или у нее появляется улыбка. Я говорю то, что они хотят услышать. Называю какое-нибудь имя. Пабло Пикассо, говорю я. Пабло Пикассо тоже был не прочь выпить. Упоминание такого имени преследует двойную цель. Оттого что я ставлю пациентов в один ряд с всемирно известным художником, они чувствуют себя ровней Пабло Пикассо. Я мог бы выразиться иначе. Мог бы сказать: вы пьете куда больше, чем Пабло Пикассо, только вот не обладаете и десятой долей его таланта. В сущности, это просто разбазаривание. Разбазаривание алкоголя, ясное дело. Но я так не говорю. И о других именах молчу. Об именах гениев, допившихся до смерти. В последний день своей жизни Дилан Томас вернулся после обеда к себе, в номер нью-йоркского отеля «Челси». «I’ve had eighteen straight whiskies, I think that is the record»[3], — сказал он жене. И потерял сознание. Вскрытие показало, что печень у него была вчетверо больше нормы. Молчу о Чарлзе Буковски, о Поле Гогене, о Дженис Джоплин. Все дело в том, кáк вы проживаете свою жизнь, говорю я. Тот, кто умеет наслаждаться жизнью, живет дольше, чем нытики, питающиеся исключительно растительной пищей и биойогуртом. Я рассказываю им о вегетарианцах со смертельными заболеваниями кишечника, о трезвенниках, которые, не дожив и до тридцати, умирают от остановки сердца, о фанатичных противниках курения, у которых слишком поздно обнаруживают рак легких. Посмотрите на страны Средиземноморья, говорю я. Там веками пьют вино, однако в целом народ здоровее, чем в наших краях. О некоторых странах и народах я умалчиваю сознательно. Не упоминаю о средней ожидаемой продолжительности жизни в России, где хлещут водку. Кто не живет, до старости не доживает, говорю я. Знаете, почему шотландцы не болеют гриппом? Нет? Так я вам расскажу… В этот миг новый пациент, считай, уже почти на крючке. Я называю по памяти марки виски — «Гленфиддик», «Гленкейрн», «Гленкадам» — и подхожу к ключевому моменту предварительной беседы: намекаю, что и сам люблю выпить рюмочку. Что я такой же, как они. Один из них. Не вполне, конечно. Я знаю свое место. Я не артист. Я всего лишь домашний врач. Но ценящий качество жизни выше, нежели на сто процентов здоровое тело.
В моей практике есть одна женщина, бывший министр, которая весит сто пятьдесят килограммов. Бывший министр культуры, я обмениваюсь с ней рецептами. Хотя и не должен бы. Иногда мне совершенно нечем дышать, доктор, говорит она, с пыхтеньем плюхнувшись в кресло возле моего стола. Я прошу ее расстегнуть блузку и спустить с плеч, а сам вооружаюсь фонендоскопом. Звуки внутри жирного тела совсем не те, что внутри тела, где всем органам достаточно пространства. Все вынуждено работать интенсивнее. Вести войну за пространство. Причем заведомо безнадежную. Ведь жир повсюду. Органы в осаде, со всех сторон. Я прослушиваю фонендоскопом. Прослушиваю легкие, которым при каждом вдохе приходится расталкивать жир. Медленно выдохните, говорю я. И слышу, как жир возвращается на прежнее место. Сердце не стучит, а молотит. Работает с перегрузкой. Кровь нужно вовремя закачать во все уголки и закоулки тела. Но и сосуды окружены жиром. Теперь спокойно вдохните, говорю я. Жир упорствует. Двигается, конечно, когда легкие стремятся наполниться воздухом, но уже не освобождает захваченное пространство. Борьба идет за сотые доли миллиметра. Незаметно для невооруженного глаза жир переходит в наступление. Я перемещаю фонендоскоп на переднюю сторону тела. Между грудями бывшей министерши поблескивает тонкая струйка пота, словно водопад вдали, низвергающийся с высоты по горному склону. Я пытаюсь не смотреть на сами груди. А в голову, как всегда, лезут дурацкие мысли. Ничего не могу поделать. Думаю о муже экс-министерши, «драматурге», который бóльшую часть года сидит без работы. Интересно, кто лежит сверху, а кто снизу. Вначале сверху он. Только не может найти опору. Соскальзывает с ее телес, как с заполненной лишь наполовину водяной кровати либо с плохо надутого прыжкового мата. Или, наоборот, слишком глубоко проваливается. Вцепляется руками в плоть. Вообще-то ему бы не помешали веревки и крючья. Не получается, пыхтит жена и отталкивает его. Теперь он снизу. Мне представляются груди над его лицом, как они мягко обрушиваются вниз. Сперва полное солнечное затмение. Свет пропадает. Потом становится нечем дышать. «Драматург» что-то кричит, но все звуки глохнут под грудями, целиком закрывающими лицо. Они чересчур горячие и уже не вполне сухие. Лиловый сосок размером с десертную тарелку затыкает ему рот и нос. Затем под тяжестью стопятидесятикилограммовой супруги с сухим треском ломается первое ребро. А она даже не подозревает о беде. Хватает его член, заталкивает в себя. Поскольку и там полным-полно жира, проходит некоторое время, пока она убедится, что все идет как надо. Между тем ломается еще несколько ребер. Тут как со зданием в десять этажей, подрядчик едва успел вполглаза посмотреть на чертежи, а строительные рабочие на нижнем этаже уже принимаются сносить несущую стену. Сперва возникают только трещины, затем вся конструкция начинает шататься. И в итоге обрушивается. Языком она щекочет ему ухо. Это последнее, что он ощущает. И слышит. Язык сенбернара, заполняющий всю ушную раковину. Выдохните еще раз, говорю я. Как поживает ваш муж? Работает? Мне бы надо сказать ей, что долго так продолжаться больше не может. Пространства недостает не только внутренним органам. Суставы тоже испытывают огромную перегрузку. Все работает на износ. Коленные чашечки, голеностопные суставы, бедра. Это сравнимо с перегруженным седельным тягачом. На спуске тормоза перегреваются, тягач идет юзом, сносит ограждение и в итоге летит под откос. Однако же я выдвигаю ящик стола, достаю рецепт. Жаркое из свиной вырезки, с черносливом и красным вином. Я вырезал рецепт из журнала. Экс-министерша любит готовить. Стряпня — ее единственное хобби, ничем другим она не интересуется. И рано или поздно достряпается до смерти. Умрет, уткнувшись лицом в сковороду.
