Пауло Коэльо - Мата Хари. Шпионка
Астрюк помог мне перебраться в другую гостиницу, более достойную моей растущей славы, благодаря ему, я получила ангажементы в лучших театрах Парижа. Ему удалось устроить мне выступление в «Олимпии» – самом известном концертном зале тех времен. Этот сын бельгийского раввина смело делал ставку на людей новых и никому не известных, превратившихся затем в кумиров эпохи вроде Карузо и Рубинштейна. Потом Астрюк выбрал момент и повез меня на гастроли. С ним я посмотрела мир, изменила свои повадки и стала зарабатывать больше, чем воображала в самых смелых своих мечтах. Я выступала в главных городских театрах и могла, наконец, позволить себе то, что так жадно любила, – роскошь.
Я не знаю, сколько я потратила на туалеты и украшения, Астрюк не позволял мне прицениваться, уверяя, что это дурной тон.
– Выберите и велите доставить к вам в отель, все остальное сделаю я.
Теперь, когда я пишу эти строки, я спрашиваю себя – не осела ли часть моих гонораров в карманах у моего импресарио?
Нет, нет. Я не стану отравлять себе сердце горькими мыслями. Если я выйду отсюда – а я надеюсь, я так надеюсь выйти, ведь не может быть, чтобы все вдруг отвернулись от меня, – мне исполнится только сорок один год, я еще не потеряю право на счастье. Правда, я сильно располнела и вряд ли буду еще танцевать, но это неважно, в мире есть столько всего помимо танцев.
А потому я буду думать об Астрюке только как о человеке, поставившем на карту все свое состояние, чтобы построить театр и открыть его балетом «Весна священная» одного неизвестного русского композитора – его имя вылетело у меня из головы. В этом балете блистал болван Нижинский, в точности повторявший тот пластический рисунок – намек на акт мастурбации – который я продемонстрировала на моем первом представлении в Париже.
Я буду вспоминать, как Астрюк предложил мне отправиться на поезде в Нормандию – просто потому что накануне мы говорили, как давно мы оба не видели моря. К тому времени мы работали вместе уже около пяти лет.
Вначале мы молча сидели на берегу, потом я вынула из сумочки и протянула ему газетную вырезку. Название гласило: «Закат Маты Хари: много тела и мало таланта».
– Это вышло сегодня, – сказала я.
Пока Астрюк читал, я поднялась и подошла к воде. Бездумно подобрала несколько камешков.
– Что бы вы ни думали, с меня хватит. Это совсем не то, о чем я мечтала, не такой женщиной я хотела стать.
– Что за чепуха? – удивился Астрюк. – Я представляю только лучших, и вы среди них! Один-единственный критический отзыв от репортера, которому не о чем больше писать – и вы уже вышли из себя?
– Нет. Это первая заметка обо мне за последнее время. Я даю мало представлений, мое имя почти исчезло с газетных страниц. Люди считают, что я торгую своим телом, как проститутка, что искусство – это только предлог, повод раздеться на публике.
Астрюк встал и подошел ко мне. Тоже подобрал несколько камешков и запустил один в море. Камешек улетел довольно далеко.
– Я с проститутками дела не имею, это было бы гибельно для моей репутации и моей карьеры. Да, мне раза два пришлось объяснять другим моим клиентам, отчего у меня в кабинете висит афиша Маты Хари. И знаете, что я сказал? Что вы воскрешаете шумерский миф о богине Инанне, идущей в запретный мир. Она должна пройти через семь дверей, и у каждой двери стоит стражник, и каждому в уплату за проход она оставляет покрывало от своих одежд. Один великий английский писатель, умерший в Париже в изгнании, в одиночестве и нищете, сочинил пьесу, которая раньше или позже войдет в историю литературы. Это история о том, как и почему Ирод обезглавил Иоанна Крестителя.
– «Саломея»! У вас есть эта пьеса?
Я ощутила, как меняется мое настроение.
– Увы. У меня нет на нее прав, и я уже не могу встретиться с ее автором – его звали Оскар Уайльд. Ну, разве что отправлюсь на кладбище и попытаюсь вызвать его дух.
На меня с новой силой навалились тоска, горечь и жалость к себе, я снова почувствовала, что вскоре стану старой, уродливой и нищей. Мне было уже тридцать – переломный возраст. Я размахнулась и швырнула камень в море – он улетел дальше, чем камень Астрюка.
– Камень-камень, лети прочь, унеси с собою мое прошлое. Забери мой стыд, мою вину и мои ошибки.
Астрюк тоже бросил камень, приговаривая, что я не совершала никаких ошибок, а только осуществила данное мне Богом право выбора. Я не стала его слушать и швырнула еще один камень.
– Ты, камень, унеси все зло, причиненное моей душе и моему телу. От первого ужасного опыта и до сегодняшнего дня, когда я сближаюсь с богатыми мужчинами и позволяю им делать с собою все, что им угодно, а потом плачу в три ручья. И все это ради их связей, ради денег, ради нарядов и прочего тлена. Сама творю эти ужасы, сама же ими терзаюсь.
– Вы так несчастливы? – еще сильнее удивился Астрюк. Прокатились, называется, на побережье приятно провести время…
Я все швыряла и швыряла камни и никак не могла остановиться, и ярость, которая мной овладела, поразила меня саму. Завтрашний день больше не был завтрашним днем, и настоящее не было настоящим, и я словно провалилась в выкопанный мною колодец, и от каждого моего движения он становился все глубже. Вокруг прогуливались люди, играли дети, чайки выписывали в небе странные фигуры, а море было куда безмятежнее, чем мне бы хотелось.
– Ты, камень, лети в мой огород! Зачем я все время ищу приятия и уважения? Я ничего никому не должна. Зачем я теряю время, зачем хлопочу, зачем потом раскаиваюсь и погружаюсь во тьму, которая порабощает меня, приковывает меня к скале, отдает на поживу хищным птицам?
Мне никак не удавалось заплакать. Камни шлепались в воду, быть может, на дне они сложатся и воссоздадут Маргарету Зелле. Но я не хотела снова стать ею, той женщиной, которая заглянула в глаза жены Андреаса и ясно там прочитала, что наша судьба расписана наперед до мельчайших подробностей: нам надлежит родиться, выучиться, найти себе мужа, связать с ним жизнь – пусть даже он будет худшим человеком на земле, лишь бы окружающие не решили, что нас никто не хочет, что мы никому не нужны, – родить ему детей, состариться и провести остаток дней на стульчике у дома, глазея на прохожих, притворяясь, будто мы все в этой жизни поняли и знаем, и не умея заставить замолчать сердце, которое твердит: «Ты могла бы хотя бы попытаться жить иначе».
Над нами раздался истошный вопль чайки. Птица пролетела так близко, что Астрюк невольно вскинул руку, защищая глаза. Ее крики вернули меня к действительности, я снова была знаменитостью, уверенной в себе и своей красоте.
– Я хочу покончить со всем этим. Мне не нравится эта жизнь. Сколько еще лет я могу танцевать и давать представления?
