Пауло Коэльо - Мата Хари. Шпионка
– Чем вы занимаетесь? – поинтересовался Амедео.
Я сказала, что посвятила себя ритуальным танцам яванских племен. Кажется, он не вполне понял, что я имею в виду, но вежливо поддержал тему и заговорил о том, что нельзя недооценивать роль взгляда в танце. Человеческие глаза приводили его в восторг, и, когда ему случалось попасть в театр, он, почти не обращая внимания на движения тел, сосредотачивался только на том, что ему говорили глаза.
– Я совсем ничего не знаю о ритуальных яванских танцах, но надеюсь, что глазам в них придается достаточное значение. Вроде бы на Востоке танцовщики умеют сохранять полную неподвижность, и только их взгляды приобретают невероятную мощь и выразительность.
Не зная, что ему на это ответить, я неопределенно качнула головой – пусть Амедео сам решит, согласна я с ним или нет. Пикассо все прерывал нас своими теориями, но воспитанный и утонченный Модильяни дожидался очередной паузы и снова возвращался к нашему разговору.
– Вы позволите дать вам один совет? – спросил он, когда ужин подходил к концу и все мы уже собрались идти к испанцу. Я кивнула, позволяя.
– Поймите, чего вы ищете, и стремитесь пойти еще и еще дальше. Совершенствуйте свой танец, работайте над ним и постоянно ставьте себе недосягаемые цели. Потому что предназначение настоящего художника – вырваться за пределы самого себя и своих возможностей. Тот, кто желает малого и доступного, не преуспеет в жизни.
Студия испанца располагалась недалеко от дома Гиме, и мы пошли пешком. Кое-что из увиденного восхитило меня до глубины души, кое-что вызвало отвращение. Но не таковы ли и все люди? Не все ли они бросаются из крайности в крайность, не задерживаясь посередине? Чтобы подразнить Пикассо, я указала на одну из картин и спросила его, для чего он так старается все усложнить.
– Я потратил четыре года, чтобы научиться писать, как мастер эпохи Возрождения, и всю жизнь – чтобы снова начать рисовать, как рисуют дети. Настоящий секрет искусства заключен в детском рисунке.
Я оценила блеск его ответа, но уже не могла вернуться назад и сделать так, чтобы Пабло мне по-настоящему понравился. Модильяни к этому времени уже ушел, госпожа Гиме была явно утомлена, хоть и старалась держаться и не подавать виду, и даже Пикассо явно чувствовал себя неловко из-за вспышки ревности Фернанды, его возлюбленной.
Я сказала, что время уже позднее, и мы разошлись. С тех пор я ни разу не встречала ни Амедео, ни Пабло. И хотя до меня дошли слухи о том, что Фернанда покинула его, я никогда не узнала – из-за чего. Кстати, несколько лет спустя мне довелось еще раз увидеть ее за прилавком в антикварном магазине. Я сделала вид, будто незнакома с нею, а она меня не узнала и навсегда исчезла из моей жизни.
Это было совсем недавно, хотя сегодня мне кажется, что прошла целая жизнь. Все это время я придавала значение только солнцу, мгновенно забывая о грозах. Пленялась красотою роз и не замечала шипов. Адвокат, без особого рвения защищавший меня на суде, был одним из многих моих приятелей. Вы слышите, мэтр Эдуар Клюне? Если все пойдет так, как планируется, и меня расстреляют, можете вырвать эту страницу и выбросить ее. К несчастью, мне некому больше доверить эту тетрадь. Мы с вами знаем, что меня хотят убить не из-за дурацкого обвинения в шпионаже, а потому что я осмелилась пойти за своей мечтою, а мечта всегда обходится дорого.
К этому времени стриптиз уже существовал и с конца прошлого века был даже разрешен законом, но оставался всего лишь демонстрацией плоти. Я превратила это грубое зрелище в искусство. Когда его снова запретили, я спокойно продолжала танцевать, потому что не имела ничего общего с теми вульгарными созданиями, что раздевались на потребу публике. На моих представлениях бывали композиторы Пуччини и Массне, послы фон Клюнт и Антонио Гувейя, магнаты Ротшильд и Гастон Менье. Я никак не могу поверить, что сейчас, в ту минуту, когда я пишу эти строки, они ничего не предпринимают, чтобы меня освободить. Ведь вытащили же с Чертова острова ссыльного капитана Дрейфуса!
Мне возразят – Дрейфус был невиновен. Но и я виновна не больше него! Против меня не существует ни единой улики, если, конечно, не считать за доказательство мое собственное наивное бахвальство. Но ведь я просто рисовалась, желая убедиться в том, что, когда перестану наконец выступать, это не нанесет урона моему весу в обществе. Да, я решила оставить танцы, хотя танцевала по-прежнему превосходно. Разве терпел бы меня Габриель Астрюк, в то время – самый модный театральный импресарио, представлявший великих русских, если бы это было не так?
Астрюк почти устроил мне совместное выступление с Нижинским в Ла Скала. Но его импресарио – и любовник – счел, что со мною трудно работать, что я чересчур порывиста и непредсказуема, и, продолжая сладко улыбаться, сделал так, что мне пришлось демонстрировать свое искусство одной, без поддержки не только итальянской прессы, но и руководства самого театра. Мне показалось, что в тот день часть моей души умерла. Я знала, что годы берут свое, что еще немного – и я потеряю былую гибкость и легкость движений, и чуткие газеты, так превозносившие меня поначалу, теперь наперебой принялись поносить меня.
А подражательницы?! Внезапно улицы запестрели их афишами, и всякая называла себя «новой Матой Хари», хотя на сцене они только непристойно содрогались и срывали с себя одежды без намека на грацию и вдохновение.
Мне не в чем упрекнуть Астрюка, хотя сегодня он вряд ли хочет, чтобы его имя упоминалось в связи с моим. Он появился в моей жизни после того, как я выступила на нескольких благотворительных вечерах в пользу русских солдат. Признаться, я подозревала, что деньги, вырученные от продажи билетов – а продавались они буквально на вес золота, – минуя раненых, отправились прямиком куда-нибудь на Дальний Восток, где японцы трепали армию русского царя. Но это были первые мои выступления после музея Гиме, и результат был одинаково удовлетворителен для всех: госпожа Киреевская набивала мошну, я получала свою часть, французская знать полагала, что жертвует на благородные цели, и абсолютно все получили возможность увидеть, как перед ними раздевается прекрасная женщина, увидеть – и не ощутить при этом ни малейшей неловкости.
Астрюк помог мне перебраться в другую гостиницу, более достойную моей растущей славы, благодаря ему, я получила ангажементы в лучших театрах Парижа. Ему удалось устроить мне выступление в «Олимпии» – самом известном концертном зале тех времен. Этот сын бельгийского раввина смело делал ставку на людей новых и никому не известных, превратившихся затем в кумиров эпохи вроде Карузо и Рубинштейна. Потом Астрюк выбрал момент и повез меня на гастроли. С ним я посмотрела мир, изменила свои повадки и стала зарабатывать больше, чем воображала в самых смелых своих мечтах. Я выступала в главных городских театрах и могла, наконец, позволить себе то, что так жадно любила, – роскошь.
