Елена Катишонок - Против часовой стрелки
Кавалеры менялись, а дружба крепла. Первой вышла замуж Кристен, через несколько лет Ира. Видеться стали реже, но всегда радовались встречам, и отчуждения не возникало.
А спустя двадцать лет, когда Коля с отцом грузили так удачно купленную мебель, Ирочка сидела напротив подруги, которая укладывала чемодан. Хотя Кристен давно уже называлась фрау Небельграу, она осталась такой же стройной и узкобедрой, как в девичестве. Детей у них с мужем не было, и может быть, по этой причине Андреас с головой окунулся в политику. Вынырнув, объявил, что, во-первых, Гитлер — гений, призванный осуществить мечту Наполеона, а во-вторых, что долг немцев — вымостить, если понадобится, своими телами дорогу к этой мечте. Мостить нужно было почему-то непременно в Германии, следствием чего явились чемоданы с раззявленными пастями, куда Кристен аккуратными стопками укладывала вещи.»
Еще была встреча в парке в воскресенье. Дети прыгали у фонтана, уворачиваясь от сверкающих брызг, Ирина и Кристен болтали, сидя на скамейке; мужчины курили в тени деревьев. Андреас говорил громко, отчетливо и с явным удовольствием — Коля угрюмо молчал. Потом пили шоколад на террасе ресторана, Андреас все продолжал говорить. Ира вслушивалась, но быстро утомилась. Речь Андреаса походила на сматывание ниток из вялого, безвольного мотка спутанной шерсти. Клубок никак не получался, потому что нитка то и дело застревала в дряблой «восьмерке» пряжи, так что весь моток приходилось встряхивать и выворачивать, но через два-три витка она опять вязла, цеплялась и, наконец, обрывалась, не оставив путеводной нитки, как и мысль оратора, которую поймать было столь же трудно. Повторив в который раз: «Drang nach Osten!» — Андреас взял чашечку с остывшим, неинтересным теперь шоколадом.
— Nach Westen, — негромко поправил Коля и закончил по-русски, — великая Германия находится на западе.
Только поздно вечером, когда дети уснули, она решилась задать вопрос, который мучил отца:
— Зачем они едут, Коля?
И муж ответил с такой готовностью, словно ждал вопроса и сам все время думал о том же:
— Они немцы. А если завтра война?
Он назвал самыми точными, единственно возможными словами страх, поселившийся в сердце, и знать не мог, что те же слова звучат второй год в самой популярной советской песне и поются не только безо всякого страха, но и с напористым, уверенным энтузиазмом:
На земле, в небесах и на море
Наш напев и могуч и суров:
Если завтра война,
Если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов!
В целом мире нигде нету силы такой,
Чтобы нашу страну сокрушила:
С нами Сталин родной, и железной рукой
Нас к победе ведет Ворошилов!
Правда, боевитая эта мелодия звучала не здесь, а в СССР, за границей. Самые главные политические события тоже совершались за границей, между известными, серьезными странами. Правда, репатриация немцев вплотную касалась их уютной маленькой республики, где немцы жили с незапамятных времен, так что, если завтра война… Но об этом, как уже было сказано, если кто-то и думал, то вслух говорили редко. И, следовательно, совершенно напрасно сжималось сердце от мутного предчувствия; да Коля и сам знал, что напрасно.
Может быть, маленькая республика, которая была известна на весь мир своим сливочным маслом, а на всю себя — ежегодным самозабвенным праздником песни, просто хотела, чтобы все у нее было, как у больших стран; поэтому так много разговоров возникло вокруг этой репатриации. Тем более что праздник песни уже кончился, и счастливые усталые песельники заботливо вешают в шкаф свои национальные костюмы — до следующего года, и дай Бог, чтобы в будущем году на праздник была такая же славная погода, как в этом; только бы не дождь! О войне никто не думает.
Ира тоже думала не о войне, а о Кристен, в то время как та раскладывала пасьянс: вынув сложенное полотенце из большого чемодана, она ровно укладывала его в маленький, а что-то новое, в хрустящей магазинной упаковке, достав из маленького, так же ровно перекладывала в большой. Светлые рассыпчатые волосы то и дело падали ей на глаза и прикрывали распухшее от слез лицо.
— Одержимый, — повторяла Кристен, зябко вздрагивая узкими плечами, — одержимый. Besessen.
Немецкое слово звучало совсем зловеще. Андреас писал небольшие репортажи для местной немецкой газеты, но скромные рамки этого жанра ему наскучили. Он мечтал заявить о себе зажигательными памфлетами и статьями, так необходимыми великой Германии. Дело было за малостью: сочинить их.
Строгая лицом и фигурой, которую корсет стягивал в песочные часы, мадам Берг стала к этому времени бесформенной и рыхлой, как переходившая опара, что сделало ее почти неузнаваемой. Всю оставшуюся энергию тратила на то, чтобы передать свое элегантное, как шкатулка, модное ателье в хорошие руки, да на злые, беспомощные слезы; думать о великой Германии не хватало сил.
Кристен всхлипнула. Медленно перебрала стопку фотографий, вытащила одну и протянула подруге: «Возьми на память». Сердито отвела влажные волосы за ухо; сверкнула сережка — или это слеза блеснула на щеке?
Такой она и запомнилась. Больше не увиделись.
А ведь недавно — совсем недавно! — прощались с Басей.
Да-да, с той самой Басей, про которую брат Мотя всегда спрашивал: «Ну, где твоя рыжая подруга?» Он с детства не выговаривал букву «р», поэтому выходило: «ыыжая подъуга». Интересовался так часто, что мать настороженно поднимала бровь, вопросительно поглядывая на Ирину, но ничего не уяснив, возвращала бровь на место. С той самой Басей, которой мадам Берг назидательно говорила: «Воротник морщит, фройляйн Кугель, и будет морщить, потому что вы бортовку кроили без лекала», и это была чистая правда: у Баси было восемь братьев, все младше ее, поэтому родители не поняли бы Баськину возню с портновским лекалом, точно в доме не к чему руки приложить. Отец семейства держал небольшой дровяной склад, где и проводил всю неделю, а в пятницу вешал на дверь замок и решительно направлялся домой. Он был низкорослый и щуплый, с острым носом, торчащей вперед бороденкой и торопливым, быстрым и мелким шагом. То ли за эту походку, то ли за быструю доставку дров звали его на форштадте Яшка-Пуля. Прозвище ему нравилось еще и потому, что именно так звучала бы по-русски его фамилия.
Его жена Дебора, громоздкая, мешковатая женщина, отличалась красивым низким голосом и тем, что рожала крепких, здоровых мальчишек; Бася была единственной дочерью. На Деборином лице всегда было написано уныние, даже когда она улыбалась, будто ничего интересного от жизни она больше не ждала, хотя как раз ждала нового младенца — мальчика, как она чувствовала, — чем и поделилась с Ирочкиной матерью, когда та выбирала зелень на Маленьком базарчике. Матрена, недавно схоронившая отца, дохаживала со своим последним ребенком, ни пола, ни имени которого не знала, и с удовольствием вслушивалась в красивый низкий голос торговки, повествующей известно о чем, где припевом были слова: «Чувствую, опять мальчик — с Моней точь-в-точь так же было», а в следующем припеве фигурировало другое имя. Овощи у Деборы всегда были отменного сорта, как и дети.
