Luchiel Dianel - Чувство
Шопен. На секунду становится легче. Доигрываю то, что так хотел. Потом становится пусто. Эрик не здесь. И зачем я играю? Бессмысленно. Бесцельно.
Безнадежно. Я сильный, когда Эрик рядом. Без него нет сил. Нет сил без Луи. На глаза наворачиваются слезы. Защитите меня кто-нибудь. Пусть все будет хорошо. Я верю в это. Когда-нибудь. Обязательно. Так. Или иначе.
Сосущая пустота. Ненавижу ее. Не знаю, как ей сопротивляться. Сыграть еще. Может быть в этот раз… Слезы капают на клавиши. Не могу перевернуть ноты. Я плачу.
Как я могу… это просто кощунство. Плакать рядом с Луи. Утираю слезы. Мне пора уходить. Мне пора. Мне здесь больше не место. Я здесь лишний. Последняя просьба и я выхожу за дверь.
Я не помню, как я добрался до дома. Я устал от этого Чувства. Я не хочу заглядывать за грань. Я не хочу заглядывать в себя, чтобы лишний раз понять кто я. Точнее, понять что я никто. Я не хочу знать. У меня не осталось сил, чтобы вынести это знание.
Я хочу отдохнуть. Где-нибудь в спасительной пустоте. И я понимаю… мне нужно одиночество. И… в тоже время нет. Мне нужно отделить себя от него. Трясу головой. Это все бред. Истина прячется где-то гораздо глубже. Там, куда я смотреть не хочу.
– Мам…
– Что, Лоренс?
– Я больше не буду играть. Давай продадим фортепиано.
Kapitel 20.
Утренняя задумчивая сигарета с чашкой крепкого кофе, запах которого заставляет сердце забиться быстрее. Теплый ветер скользит по коже. Его прикосновение похоже на шелковистое теплое одеяло. Внизу шумят машины, люди спешат на работу. Нет ничего прекраснее, чем смотреть, как спешат другие и понимать, что тебе самому никуда спешить не надо. Каникулы.
Я жутко не люблю слово "отпуск". Оно слишком серьезное. Слишком временное. Оно как бы подразумевает, что это чудесное время рано или поздно кончится.
Возвращение на работу неизбежно. А каникулы это очень нежное веселое слово. Оно напоминает о детстве, которое толи всегда рядом, толи ушло безвозвратно. Мои бесконечные парижские каникулы…
Я полюбил этот балкон на третьем этаже, нависший над людным перекрестком; этот дом со старинным белым фасадом, который местами уже потрескался; этот просторный солнечный зал с легкими занавесками на окнах; и конечно красный рояль, который был таким же жильцом этого дома, как и сам Эрик. Поющий Луи.
Иногда появлялась нежная зависть к Эрику, к его гению. Я раньше не увлекался классической музыкой, однако, после встречи с ним, я оценил ее по достоинству. Я даже запомнил нескольких композиторов по именам, хотя я думал, что я безнадежен.
Я никогда ни на чем не играл, если, конечно, не считать чужих нервов. Глядя на то, как игрой упивается Эрик и даже Лоренс, хочется тоже научиться, хотя бы для того, чтобы испытать это всепоглощающее чувство на себе. Но это проходит. Я гордо остаюсь верен своему фотоаппарату.
Лоренс с тех пор не появлялся. Я много думал о нем. О его жизни. Иногда мне кажется, что красота обречена страдать – только тогда она становится истинной красотой. Хотя из этого правила есть слишком много исключений, поэтому я сомневаюсь, что это действительно правило.
Мне было жаль, что так получилось. Мне было очень жаль. Но я не знал, что я мог для Лоренса сделать. Уехать? Я бы мог, но это бы дорого мне обошлось. И Эрику тоже. Если честно, мне сложно понять причины. Что сломало Лоренса? Я не знаю. В голову приходят только самые банальные вещи – любовь, ревность. Я понимаю, что у нас нынче свобода нравов, однако даже теперь такое встречается редко. Любовь мальчика к мужчине не стесненная никакими комплексами. Да еще такая чистая. Без примеси страсти, ибо я сомневаюсь, что Лоренс знает, что такое страсть. Он настолько отдален от бытовой реальности, что навряд ли подозревает о запретности плода. С другой стороны, я слишком плохо разбираюсь в людях и слишком мало знаю Лоренса. Я наверняка ошибаюсь. Кто знает.
Другая тема, постоянно занимавшая меня, была мне гораздо ближе. Я не философ, хотя так могло показаться. Я сторонник дела и чувства, а не мысли. Так вот, меня наполняло одно желание – увидеть фотографии Лоренса за роялем. Однако я хотел проявить их своими руками, потому приходилось терпеть. Только на родной работе есть у меня нужное оборудование, моя жуткая "комната тьмы", мои "водяные ванны"…
Эх, лучше каникул могут быть только оплачиваемые кем-то другим каникулы. Практик во мне не умирает. Собственно, если разобраться, это были и не каникулы вовсе, а рабочая поездка. Но единственное, что мне требовалось это обфотографировать весенний Париж на год вперед. Я начал скромно – с квартиры Эрика и вида с балкона. Далеко уходить от дома я не хотел. Вовсе не потому, что я боялся заблудиться. Вовсе нет. Здесь, в Париже, мой дом. Я найду что угодно, и не потеряюсь нигде, еще и горожанам дорогу покажу. Просто мне хотелось, чтобы Париж показал мне Эрик.
Мои размышления прервал звонок телефона. Все с той же нежностью я поднял трубку, даже не задумываясь над тем, что я в "чужом доме", ибо это был мой дом.
– Ало?
– Эрик? Что случилось? Что произошло у вас с Лоренсом? Почему он хочет продать фортепиано? Почему он перестал играть?
Я замираю на секунду, пока все чудесные декорации французского утра разбиваются вокруг меня на мелкие осколки, обнажая реальность, пропитанную банальной болью.
– Я не Эрик. Я его друг. Эрику пришлось уехать… Подождите, не кладите трубку! Я знаком с Лоренсом. Что с ним случилось? – Человек на другом конце провода напряженно замолкает, и я поспешно добавляю, – Меня зовут Франс. Я живу у Эрика, а его самого внезапно вызвали в Бостон. Я не знаю его мобильного телефона, но если знаете вы – можете позвонить и проверить. А сейчас, прошу вас, ответьте, что с Лоренсом?
Еще несколько секунд тишины и потом:
– Он пришел ко мне сегодня рано утром и попросил помочь ему продать его фортепиано. Он сказал, что больше не собирается играть. Никогда. Он так же сказал, что не будет больше заниматься с Эриком.
Я не знаю что сказать.
– Умоляю вас, удержите его от этого шага. Хотя бы до приезда Эрика! Он должен приехать завтра, но он задержится здесь всего на несколько часов и почти сразу улетит в Гамбург и прилетит после-после-послезавтра…
– Да, разумеется. Но вы…?
– Я не уверен в том, что понимаю, что произошло между ними…
– Жаль. Но я постараюсь. Передайте Эрику, чтобы позвонил мне, как только приедет.
Мне – это Николя Шонсье.
– Да. Обязательно.
– До свидания.
– До свидания. Спасибо что позвонили.
– Не за что.
Короткие гудки. Как жестоко. Кажется, Николя Шонсье был зол. На меня или на Эрика, я так и не понял.
Лоренс, который больше не играет на фортепиано? Когда это прекрасное утро превратилось в липкий кошмар?
Вина. Слово тяжелое как свинец. Быстрое и беспощадное как пуля.
Виновен.
Виноват.
Если бы я только не приехал. Он бы играл до сих пор. О…
Хватаюсь за голову. Курить. Спокойно курить. Пить кофе.
Бездействовать.
Что я могу сделать? Эрик из одного с ним времени. Из того же времени что и Луи.
Из 'когда-то давно', когда все было по-другому. Я из 'теперь'. Я могу понять Эрика без понимания. Может быть даже Лоренса. Но связь между ними… их отношения… увы, но нет. Поэтому я не могу понять, что же было разрушено.
Но я чувствую эту вину. Пронзительную и пронзающую.
Я не должен был приезжать без предупреждения. Не должен был. Никогда. Это была дурацкая идея.
Тяжело вздыхаю.
Что толку плакать у разбитого корыта?
Kapitel 21.
Я сидел напротив Него. Напротив фортепиано. Я знал, что его скоро продадут. Я попросил Мсье Шонсье помочь мне.
Я сидел, глядя на закрытую крышку, и слышал музыку. Как будто все звуки, которые я когда-либо извлекал из этого нежного инструмента хранились в воздухе, и теперь они лились на меня непонятным громом настраивающегося оркестра. Бах, Шопен, Брамс, Моцарт, Шуберт… Будто там, под закрытой крышкой, клавиши нажимались сами собой, играя несколько мелодий одновременно в восемь невидимых рук.
Я спрятал лицо в руках. Я не мог больше это выносить. Эту огромную силу, это давление, эту жалостливую мольбу, этот зов вернуться.
Я не вернусь.
Я не могу.
Я просто бессильно плачу и слезу капают на ковер, просачиваясь сквозь пальцы. Я слабый. Я хочу защиты. Но мне ее никто не дает. И не даст. Я знаю. Мне страшно.
И я устал. Устал болеть, грустить и бояться. Я хочу покоя. Я так устал.
Иногда мне кажется, что без музыки я совершенно пуст. Пуст и глух изнутри. С другой стороны, когда я играю, я так же пуст. Поэтому ничто уже не имеет значения.
Я должен продать фортепиано. Я не хочу больше играть. Я больше не могу.
Возможно, в этом виноват Мсье Розетт. Возможно, все было предопределено с самого начала тем, что у меня просто нет таланта. У меня просто ничего нет…
Я уже не могу прикоснуться к своему пианино. Оно знает, что я больше не буду на нем играть… вообще не буду играть…
