Андрей Агафонов - Медные люди
— Кофе мне сделай, пожалуйста. С кофемэйтом.
— С чем?
— Там такая баночка с белой наклейкой, в ней белый порошок. Насыпь его в чашку вместе с кофе и сахаром.
Девушка приносит кофе. Садится на постель и сообщает:
— Я не дура.
— Я знаю.
— Так и сказал бы, что хочешь сливок.
— Сказал бы я, чего хочу…
— Скажи.
Он наклоняет ее голову к себе и шепчет что–то на ухо. Она подмигивает. Высовывает удивительно длинный язык, исчезающий в чашке с кофе. Смотрит на него. Припадает к нему. Скользит по нему, и шелковый халат сползает с нее, словно змеиная кожа…
* * *
— Куда мы идем?
— В гости…
Жабрей смотрит в землю прямо перед собой. Иногда пригибается. Настя пытается проследить за его взглядом, но ничего не видит. Тогда он наклоняет ее голову к земле:
— Что?
— Ничего, Никита Прокопьич…
Он ждет.
— Муравьи.
— Мураши. Еще что видишь?
У муравьев поблескивают искорки на лапках.
— Что–то у меня с глазами в последнее время…
— Не с глазами, а с мозгами. И не в последнее время, а всегда было. Пошли…
* * *
Странный и жуткий звук — будто кто–то невесть зачем хлопает крышкой гроба. Откроет — и хлопнет. Откроет — и хлопнет. Эхо в заброшенной шахте разносится гулко и дробно.
Стены. Одна омерзительнее другой. В каких–то разводах, водорослях, буро–зеленые, сочащиеся гноем. Вдоль стен шмыгают крысы, попискивая, посверкивая красными глазками. Две вдруг схватываются насмерть, летят клочья шерсти. В свалке отлетает то, из–за чего они дерутся — еще кровоточащая человеческая рука.
Новый поворот — будто пещера. В пещере светло. Данила сидит там на груде старого тряпья и щелкает крышкой какого–то ящичка. Ящичек залеплен грязью и чем–то похуже — каждый раз, как Данила опускает крышку, от ящичка отскакивают ошметки. Вот отскочил очередной — и стало видно в брешь, что ящичек — темно–зеленого цвета.
Данила запускает руку внутрь. Достает ее. Смотрит. Смеется — долго и невесело. Истерично.
На руке — нитка бус.
* * *
— Они как будто больше стали, Прокопьич…
— У страха глаза велики, Настя.
Муравьиная тропка кончилась — уперлась в мертвое, без листвы, дерево. Теперь уже и Настя видит, что на лапках у муравьев — капельки, отливающие из золота в кровь. Она смотрит, как мураши сноровисто бегут по дереву вверх и пропадают в трещинах коры. Вглядывается внимательней. Трещины глубокие — голый ствол видно. Он светится желтым.
Дерево, оказывается, высится над речкой. Следуя за Жабреем, Настя по обрыву спускается к торчащим из обрыва древесным корням — ветхим, пыльным. Жабрей дергает за один из корней, и их с Настей осыпает песок. В обрыве образуется дыра, в которую и ныряет Жабрей. Следом, передернув плечами, залезает и Настя.
Корни дерева — золотые.
Хуже всего — то, что они шевелятся.
* * *
У дома Настя замедляет шаги — видит темно–синий «Сааб».
— Настасья Егоровна, я тут в Екатеринбург смотаться собрался, компанию не составите?
Уже захлопнув за собою дверцу, Настя замечает:
— Странно, Олег Викторович, загорелый вы.
— А что странного?
— Да живете, как я поняла из вчерашнего, больше по ночам, пешком не ходите…
— А для таких, как я, солярий придумали. Что это у вас?.. — кивает на сверток в ее руках.
— Золото, — просто отвечает Настя.
Едут молча. Затем Полоз говорит:
— Чего вам с ним таскаться, опасно это, а я хорошую цену дам.
— А вы так сразу и поверили, что там золото.
Полоз тяжело вздыхает:
— Не мое, конечно, дело, но держались бы вы от Жабрея подальше. И сам пропадет, и вас до беды доведет.
— Почему?
— Потому что не у тех ворует…
— Никита Прокопьич не вор!
— Конечно, Настя, конечно… — успокаивающе треплет ее по коленке. — Ему просто повезло…
Настя бьет его по руке:
— Что вы за человек! Все у вас воры, убийцы, недоумки…
— Настя… вы знаете, зачем мы едем в город?..
— Понятия не имею!
* * *
— Дай–ка… — он тянется через нее, вытряхивает из пачки сигарету. Закуривает. Подносит пальцы к носу и с наслаждением втягивает воздух:
— Люблю я этот запах…
Кожа Насти блестит от пота. Глаза тоже блестят. Она молчит и смотрит в потолок.
— Принести тебе чего–нибудь?
— Не-а… — говорит она кошачьим голосом и отворачивается к стене.
Полоз пожимает плечами, садясь на постели.
— Где мои… от Кардена… — выуживает из–под одеяла скомканные кружевные трусики, — нет, это не то, это от Шанель… а, вот они! — торжествующе помахивает трусами.
Настя фыркает. Смотрит на него покровительственно. Полоз надевает уже брюки.
— Поставь какую–нибудь музыку, — просит Настя. — Только не твою любимую.
Полоз нажимает пару кнопок на музыкальных ящиках, и звучит декадентский вальсок Леонарда Коэна. Смотрит на экран телевизора. На черном экране горят зеленые цифры — 00. Другого освещения в комнате нет. Он выходит на кухню, возвращается с бокалом апельсинового сока. Настя расплющила щеку о подушку, рот приоткрыт. Мгновение он смотрит на нее, затем под музыку тихонько кружится по комнате, голый по пояс:
— Ай, ай — яй — яй, take this waltz, take this waltz…
* * *
Тем временем одинокая фигура Жабрея — ленивого ковбоя — появляется в начале главной улицы поселка Медянка, и тень его бежит от него без задних ног. Он идет медленно, тяжелым и твердым шагом, горделиво поглядывая по сторонам. И в домах вокруг что–то происходит: загораются и гаснут окна, многие вдруг, несмотря на поздний вечер, собираются со двора и по этому поводу препираются с домочадцами… Подвыпивший мужичонка — тот еще, Данилой обласканный, суетится под рукой Жабрея, то забегая вперед, то запинаясь. Вскоре к нему присоединяется еще парочка подобных же типов.
— Налетело комарье! — ухмыляется Жабрей.
Заходят в столовую. Там уже полно народу — все стоят с пустыми подносами и зубоскалят с Леной.
— Дождались! — язвительно и пронзительно говорит она. — Алконавты!
— Ой, что мы такие злые? — наклоняется один через прилавок, — такие молодые, а такие злые…
— Да пошел ты…
— Ну, вот мы уже и на ты перешли…
* * *
Какой–то человек копошится на огороде. Идет, взмахивает руками, падает, опять идет… В вечернем воздухе и сквозь немытое стекло не угадать, кто это. С улицы доносятся пьяные крики, песни, визг. Мать Насти вздыхает и возвращается к стряпне. Сыплет муку в молоко. Молоко густеет, желтеет, скатывается. Мать достает из холодильника два яйца, розовой обваренной рукой кладет их на стол. Яйца сталкиваются со страшным грохотом. Крики за окном все громче. Нож, вынимаемый матерью из кухонного шкафа, скрежещет. На улице кто–то кричит. Мать разбивает яйцо в стряпню. Оттуда брызжет кровь. Сворачивается, сбегается.
— Беда… — шепчет она побелевшими губами.
* * *
— Всем наливай, кто что попросит! Поняла?
— Слушаюсь, Никита Прокопьич! — надув губки, отвечает Лена. На пластмассовом красном блюдце перед ней — ворох бумажных денег, рублей и долларов.
— Так–то.
И, отходя:
— Жабрей гуляет! Пейте, комары!
Мужики, по большей части вида жалкого, выстроились смирненько вдоль железной колбасы, с подносами. На каждом подносе — пустые стаканы. Один в очереди стоит с чайником. В зале уже шумят — видно, не первый раз Жабрей подходит к прилавку. В зале те, у кого глотка стальная и ребра покрепче.
— Хочу с главным поговорить! — заявляет вдруг Жабрей и направляется к двери в подсобку. Навстречу вскакивает одна из сидящих за крайним столиком «рептилий» (эти не пьют):
— Прокопьич, обойди с заднего двора, а?
— Я сроду с заднего двора никуда не хаживал! Уйди, лакей!
«Рептилия» усмехается, одергивает на себе одежду. Замахивается. Жабрей смотрит не мигая. За ним уже сгрудилась кучка пьяных мужиков. Руку перехватывает Сережа Антихрист.
— Заходи, Никита Прокопьич, заходи! И вы пожалуйте!
Мужики в большинстве, однако, пятятся. Жабрей проходит внутрь, сунув попутно скомканную зеленую бумажку в нагрудный карман Антихриста. Тот улыбается сладко. Вслед за Жабреем в зал вваливаются еще несколько мужиков.
В зале почти никого нет. Данила, в каком–то нелепом пиджаке, ссутулился за столиком.
Жабрей косится на него, садится в любезно отодвинутое официанткой–змеей кресло.
* * *
За столик Данилы присаживается Сережа Антихрист, как–то выскользнув из–за спины у него, и ласковым свистящим шепотом спрашивает:
— Все спросить тебя хочу, Данила–мастер, ты куда вчера дружка моего Коляна девал?
