Владимир Маканин - Коса — пока роса
Следя, он не мог не заметить, как сквозь бабулькину старую пятнистую кожу просвечивает нечто новое. Нечто нежное и свежее... Ну, что ли, кожа... Ее кожа, но только кожа молодая. Рука, но молодая... Ну да. Девичья!
А он понимал в девичьих руках.
— Женщина, как-никак. Приласка-али... Чтоб согрели хочется, — продолжала тянуть свое старуха.
А он не мог оторвать взгляд.
Смотрел Петр Петрович как бы в угол, но косым зрением продолжал видеть ее молодые руки... Водка, что ли, дурная?.. И как же мощно, как наполненно застучало (откликнулось зрению) его сердце.
Старый Алабин перевел взгляд и еще больше поразился, едва не ахнув: тело!.. Совсем уж удивительно: ее тело... Как же это?! Сквозь платьишко уже и тело ее, меняясь, дразнило его и зазывало. Или это чужая свеча так бликовала, подменяя краски?.. Старухино тело помолодело, а?!
Выпить еще... А почему нет? Стрельнуло болью раненое плечо, но теперь уж ему плевать.
Может быть, все-таки глаза? Зрение?.. Но во всем окружающем он не отметил никаких, ни малейших перемен. Стены как стены. Дверь в трещинах... Пол в пятнах. И эти долбаные аисты на его обоях вполне спокойны. Уже не прыгали друг через друга... вверх-вниз.
— Ладно, карга... Выпьем по полста? Или уж по сто, а?
— Водочка?
— Водочка.
Петр Петрович налил и себе, и ей. Выпил — и молодящая эта водка вновь так славно вошла! — он даже крякнул.
— Ну что, старая. Я вроде готов.
Снова боль в плече. Но старикана уже не остановить:
— Я вроде готов. Я вполне. Я уже...
— М-м, — пропела она, но теперь уже сама сомневаясь и вроде бы Петра Петровича побаиваясь.
Молодая, она теперь не только к нему не приставала, но даже слегка сторонилась. И даже сопротивлялась. Все как положено. Ишь молодушка!.. И тем острее он чувствовал, как ее платье... как там... Как легкой дрожью подрагивало там свежее, молодое, горячее!.. Он мог бы поклясться.
И чуть опасливо подумалось о водке... Оставили ему отъезжающие. Пьют же всякую дрянь! Паленая-перепаленая!
Однако, пусть... Ему-то что! Он согласен!.. Пусть даже от паленой этой водки, зато как она помолодела. Как посвежела! (Дармовая подтяжка лица напомнила о чьих-то немеряных деньгах. Его поразил пересчет!) Это ж сколько раз надо было бы делать перетяжку! своей честной старой шкуры... и за какие ж деньги!
Она, эта Аннета, или как ее там, еще и отодвигаться стала. Надо же!.. Хочет, мол, с ним, но не сразу... Всё подчеркнуто, всё по-молодому!
А старик пьянел... Он уже лапал ее за руки. И расхвастался:
— Как следует, старая! не сомневайся!.. Я тружусь так, что иной раз любо-дорого.
И он еще налил себе паленой. Почти под край.
— Как ты там? Не робеешь?.. Как твое юное лоно, хе-хе-хе, — веселился Петр Петрович, с ее же интонацией передразнивая вчерашний ее сучий смешок.
Но она только хмыкнула:
— Да уж. Такого лона ты в жизни не видал.
— Да ну?!
— Старей меня у тебя сроду никого не было, — проскрипела она.
— Можно сказать, повезло!.. А?
Теперь его уж точно манило. И любопытно!.. Тело под платьем дразнило его. Что за хитрая такая обманка?.. Он почти не сомневался, что там южный загар. Южный загар крепкого тела.
Ну и водка! — подумал старый Алабин.
Меж тем новоявленная девица, словно бы и сама себе удивляясь, с кривой улыбочкой разглядывала свои помолодевшие руки и длинные-длинные пальцы.
— Лоно, ло-оно, — теперь она передразнила его.— Я стара для таких нынешних словечек. Я говорю прямо.
И тут же сказала прямо.
— Стоп, стоп, старая! — Петр Петрович осердился. — Не люблю, когда женщина матюки лепит. Противно.
— А сам?
— Мужику можно.
Она хехекнула. Молодая, а голосок все еще несколько скрипуч:
— Ему проти-ии-вно... Хе!
Но, может, эффект? Может, от свечи, ею принесенной?.. Петр Петрович на пробу отставил горящую свечу подальше — и поглядывал, искосясь... Затем рассудительно подумал: а вот я еще паленой! Вдруг она помолодеет и голосочком!
— А выпей, выпей! — поощрила она, легко прочитав несложный ход его мыслей.
Ни к мистике, ни к являемым иногда в мире чудесам Петр Петрович склонен душой не был. Да ведь и сама странность, с ним происходившая, не была ничуть для него пугающей или настораживающей. Напротив — странность была манящей. Мир вокруг нас не исказился. Мир лишь чуть поплыл.
— Ло-оно! — вновь хрипло поддразнила она. Как прокаркала. — А ежели шахта? М-м!.. Мерзлый тоннель, а?.. Мерзлая яма... Холодновато будет! Не свернешь в сторонку?
Опять это ее ерничанье. Но пусть... Нас уже нечем пугать. Нас не проймешь, старая. И даже некоторое и особое любопытство у старикана возникло! Как в наши молодые, пробные годы... Ледяное, видишь ли, лоно. Ишь запела.
— Не простынешь ли там, милок? Сгоряча-то? — дразнила она.
А он лишь еще подглотнул из горлышка. Отхлебнул... ай да водка!.. Конечно, не в первый раз выпивка делала ту, которая с тобой, на миг краше и слаще. Но ведь отхлебнул он совсем немного. (Он приберег. Мало ли как там дальше!)
И едва-едва его не подвело плечо. Рана в плече стрельнула сильно и дважды. По всей руке огнем.
— Скажи, где болит? Что болит? — подхватилась она (совсем уж молодо и сострадательно). — Скажи, милый... Скажи. А я найду, как пожалеть.
Она не отставала:
— Я, милый... Я...
Молодое ее тело по-молодому и прижалось. Прильнуло. Тело хотело и искало его, Петра Петровича. И какой бы Алабин ни был старый старик, он был мужчиной и знал, что по-мужски правильно и что нет.
В его возрасте любовь — наполовину труд. Больше, чем наполовину. И он честно трудился, старался — поначалу почти без страсти, на опыте.
Она повеселела. И подбадривала:
— Ага! Ага... Ну-ну! А вот и молодец!.. Ишо, оказывается, повоюем!
Так бывает, что у старух под занавес жизни вдруг выявляется сама собой красота лица. Красота словно выныривает из их затяжной женской некрасивости... Но... Но не в такой же степени. Но... Но какое ж тело было сейчас под его рукой! Верь не верь.
— Как-кая т-ты! — вырвалось у него. — Как-кая!
— Свеженькая, что ль? — дружески рассмеялась она. — А кто недавно вопил? На повороте к речке?.. Я у Сидоренковых на даче лист первый кучила — и сразу палила. Сжигала!.. И вдруг слышу вопль: как, мол, затянулась жизнь. Как, мол, надоело таскать ноги от дачи к даче...
— Это я... Это я с луной, — смутившись, признался Петр Петрович.
Оба чуть примолкли.
— Ах, золотой мой! С луной... Кто ж этого не знает! С луной — это как с собой.
Петр Петрович согласился:
— Верно... Но разве нельзя сказать что-то самому себе?
— Сказать можно. Вопить нельзя.
— Это почему?
— Вдруг услышат.
В страсти, в дрожи своей она расцарапала ему рану. Он вдруг увидел — подлезла под бинт пальцем. И таким старым (опять?) ногтем... Своим старым вековым ногтем она несильно поскребывала как раз по месту заживления. Да и на лице ее вдруг хитрые старческие морщинки... сотней гусиных лапок!
Возвращение старушечьих примет его не напугало. Но, конечно, раздосадовало. Хотелось же успеть! Хотелось, чтобы необычная молодуха по-молодому и разделила с ним набегающий чувственный взрыв.
— Оо, — постанывала. — Оо!
А сама опять и опять по ране. Для возбуждения, вероятно. Даже такая вековуха не обходилась без стимулятора. «Больно?..» — спросила. А он только и видел ее нежную кожу, видел, что шея ее все-таки еще молодая, юная. Шейка!.. Такая тонкая!.. В полном кайфе Петр Петрович поощрительно мотал головой — нет! Нет!.. Ему не больно! Ему не бывает больно!
Оба смеялись. Ее ноготь, что старый коготь. Как копыто старой коровы. Но скреб он мягко, не рвя... Для разогрева?
— Вовсе не стимулятор, — сказала она, опять же без затруднений считав его мысль.
А он все торопился, видя, как быстро она стареет.
— ...Нет. Не стимулятор, — спокойно поясняла она. — Но для подключения сердечной мышцы — неплохо.
Какие, однако, слова она знает! Молодые слова. Подключение. Стимулятор... А где же твои ишо и ежели?
Боль остра! Он глянул на свое плечо. Ее старый коготь убрался из-под бинта. И оттуда прыснули сразу три-четыре струйки крови.
— Что ли больно?
— Не! Не! — радостно вскрикнул он.
Зато сама кровь. Вид кровишки не стимулятор?
— М-мм... Ух ты. Ух, какой... — игриво постанывала под ним женщина невнятного возраста. — Ну-ну!.. Молоде-еец!
Однако, словно спохватившись, она опять помолодела. Второй раз за час. Резко помолодела. Ну, Аня!.. Ну, двадцать лет!
Она вновь буквально поднырнула под Алабина... Женщине, если молодая, это просто. Алабин навис над ее лицом. Все видел. (С высоты лунного луча.) Лицо красивой юной женщины. И глаза сияли... Он замер. Уснуть возле тихой речки.
— Уснуть? — засмеялась она его мысли. — Когда я рядом? Что еще за тихая речка?
Он и сам не знал, о какой он речке... Но впрок вспомнил о глотке водки. И поискал рукой под кроватью.
